Книга Зайка - Мона Авад

Я зову ее, перебегая из комнаты в комнату, бегу к лестнице.

– Макс? Ава? Макс?

Я взбегаю наверх. И на последней ступеньке застываю как вкопанная.

* * *

Я часто встречала в книгах выражение «застыл каквкопанный». И всегда мне казалось, что это чушь собачья. Нельзя просто взять и замереть. Но, оказалось, можно. Можно. Можно замереть, застыть, оцепенеть в один миг. Прямо как я сейчас – на пороге приоткрытой двери. Я застыла как вкопанная и разглядываю забрызганные кровью стены. Разбитое окно. И белое тело лебедя с топором в спине, лежащее в луже крови в центре комнаты. Его белые крылья раскинуты так, словно он вот-вот оттолкнется и взлетит. Я не могу пошевелиться, точно так же, как Макс, сидящий на берегу озера крови, которое растекается по всей комнате. Даже мои губы онемели – с них не срывается ни звука, ни крика, хотя по всему моему телу разливается что-то темное, вязкое и обжигающее.

Я скольжу взглядом по длинной белой безжизненной шее. По сверкающему лезвию, застрявшему в облаке перьев. Это сон, говорю я себе и чувствую, как пол у меня под ногами вздувается и раскачивается, словно я плыву на нем по черным кровавым водам.

– Макс… – зову я и слышу, как мой голос надламывается, раскалывая пополам его имя. – Что это? Что тут случилось?

Но он не отвечает. Он сидит спиной ко мне, склонившись над мертвым лебедем. Его голова опущена. Он неподвижен, как камень. Я снова перевожу взгляд на белую птицу и смотрю на лужу, подбирающуюся к моим ногам.

Чувствую, как падаю на колени, окунаясь в ужасающе теплую кровь.

– Макс, – я тянусь к нему и трясу его за плечи.

Всегда ли он был таким хрупким? Всегда ли его плечи казались такими тонкими, словно сотканными из воздуха?

– Что это? Что ты сделал? – трещина в моем голосе расползается паутиной, точно по гигантскому зеркалу.

Его голова по-прежнему опущена на грудь. Шея кажется резиновой.

Нет, это не может быть правдой. Это сон, это точно сон. Ава сейчас разбудит меня, вот сейчас, в любую секунду. И скажет, что это сон. Но Авы здесь нет. Я почему-то уверена в этом.

– Макс!

– Она велела мне уйти.

– Что?

– После того, как ты ушла, она велела мне уйти. Сказала, что хочет побыть одна.

– О чем ты говоришь?

– Она еще никогда не просила меня уйти. Я сказал что-то не то? Или сделал? Она просто сказала мне: уйди. И я ушел. Вышел из дома, решил, пусть побудет одна. Но потом мне стало так… Я почувствовал себя очень, очень плохо. И побежал обратно.

Он не сводит взгляда с лебедя. Его ослепительная белизна, его неподвижность жжет мне глаза.

– Макс, прошу тебя! Я не понимаю, что происходит. Скажи мне, что происходит!

Я разворачиваю его за плечи лицом к себе – его голова болтается, как у потрепанной дешевой куклы. Я трясу его за плечи, трясу, трясу и трясу, все громче выкрикивая его имя. Но его голова болтается. Я вспоминаю, что иногда меня так же трясла моя мать. Сколько раз такое бывало, когда я была ребенком, и позже, когда стала подростком. Саманта, умоляю тебя! Прекрати это! Хватит! Хватит выдумывать!

Гадкое чувство. Гадко, гадко, как же гадко.

Я обхватываю его лицо ладонями и заставляю посмотреть мне в глаза.

– Макс, – его лицо кажется таким мягким, словно сшитым из тонких тряпочек. У меня начинает покалывать ладони. – Прошу тебя. Скажи мне. Где Ава?

Но еще не успев договорить до конца, я уже знаю ответ. Он поднимается во мне темной ледяной водой. Он же написан у него на лице. В его глазах, в том, с какой мучительной любовью он смотрит на лебедя.

Опадающий вишневый цвет. Молчаливый лунный свет. Солнце, брызжущее сквозь зеленую листву.

Ответ в голосе моей матери, неожиданно эхом наполняющем мои уши, – она зовет меня, устало, встревоженно, немного укоризненно – «Саманта!..»

Ответ в аромате зеленого чая и мокрой листвы, лентой витающем в воздухе, вздымающемся над мертвым лебедем, слабо, точно дымка несбывшегося желания.

Ответ в белых перьях, плавающих в воздухе на волнах ветерка, врывающегося в открытое окно. Я помню, как он мягко обдувал ее волосы, так удивительно похожие на белые перья на свету. Ветерок – это мой суженый, Хмурая. Знакомься, мой суженый – Ветерок. Мягко обдувающий ее волосы, так удивительно похожие на белые перья, в тот последний раз, когда она улыбнулась мне. С любовью. Как и всегда.

Ответ в моем сердце, обливающемся кровью.

* * *

Скамейка у пруда. У самой кромки воды. Прошлая весна. Раннее утро. Я сижу на этой скамье и наблюдаю за лебедем, описывающем круги в мутной воде. Я только что вышла из дома Льва. Я не собиралась сюда приходить. Бывает у вас такое, что ноги сами куда-то несут? Черная одежда липнет к телу. Руки безвольно лежат по бокам, открытыми ладонями кверху. Пустые. Опустошенные. Я так одинока. Так одинока…

Лебедь тоже одинок. Скользит по темной воде в прохладном утреннем свете. Это похоже на сон. Как бы я хотела, чтобы это был просто сон. Чтобы я могла просто взять ластик и стереть эту ночь из памяти. Заменить ее чем-то другим. Кем-то другим. Кем-то, кто сидел бы сейчас рядом со мной на этой скамейке. И тут она появляется, словно из ниоткуда. Девушка. Она сидит на скамейке – рядом со мной. И улыбается так, словно мы знакомы уже тысячу лет.

Зажигалки не найдется?

На ней черное шелковое платье и черные кружевные митенки. У нее разного цвета глаза. Один голубой, другой темно-карий. Они внимательно смотрят на меня сквозь темную вуаль. В прохладном утреннем свете ее пепельные волосы кажутся похожими на белые перья.

Она улыбается, когда я протягиваю ей зажигалку, и благодарит.

Я наблюдаю, как она щелкает зажигалкой и прикуривает. Вечность смотрела бы, как она курит.

Саманта, окликает меня кто-то издалека, очень-очень издалека.

Отвалите. Убирайтесь, кем бы вы ни были. Отныне я хочу разговаривать только с ней, только с этой девушкой, которая курит рядом со мной и улыбается, подставив лицо свету.

– Вы кажетесь мне знакомой, – говорю я. – Мы раньше не встречались?

Она поворачивается ко мне. Ее улыбка отбрасывает солнечные зайчики на мое лицо. Прямо как солнечный свет, брызжущий сквозь зеленую листву.

– Вполне возможно.

Есть в ее голосе что-то такое… Какая-то музыка. Особенная. Удивительно знакомая. Вы понимаете, о какой музыке я говорю? Она звучит не как песня или просто какая-то запись, а скорее, как место, где, мне кажется, я бывала прежде. Где я могла бы жить всю жизнь. Там много света и воздуха. Есть окна и двери. Там хорошо, и все. Это место – ее ладонь. Мягкая. И в то же время крепкая. Открытая. Держалась ли я за нее прежде?

Я снова смотрю на пруд. Теперь он пустой. Лишь несколько кувшинок плавает на поверхности.