Книга Мечта о Просвещении - Энтони Готтлиб

Юм говорил своему другу, что совсем не удивился, когда парижские власти выдали ордер на арест Руссо в 1762 г. Безумец «имел неосторожность откровенно выразить свои взгляды»[750] в «Эмиле», трактате об образовании, который власти посчитали противоречащим доктрине первородного греха. «Эмиль» считался особенно оскорбительным, поскольку Руссо пренебрег осторожностью и выпустил еретическую книгу под собственным именем. «Трактат» и другие свои ранние работы Юм публиковал анонимно. Все знали, кто их автор, но анонимность была похвальным признаком скромности, примиряющей публику со спорными работами.

Собственная конспирация Юма служила не просто для того, чтобы избежать наказания или профессиональных неудач, хотя подобные практические соображения нельзя исключить. Последняя казнь в Британии за богохульство состоялась в Эдинбурге всего за 14 лет до рождения Юма, когда, как утверждается, студент Томас Эйкенхед выступил против Священного Писания. Другой сомневающийся Томас, Томас Вулстон, английский теолог, был осужден за богохульство, так как ставил под сомнение чудеса, и умер в тюрьме за год или два до беседы молодого Юма на эту тему с иезуитом в Ла-Флеше. Но риск сурового наказания для вольнодумцев стремительно уменьшался в Британии при жизни Юма. Когда часть служителей церкви в Шотландии вознамерились отлучить от Церкви зрелого и знаменитого Юма, одной из вероятных причин провала этой попытки стало то, что достаточное количество церковников осознало: отлучение от церкви принесет больше вреда репутации Церкви, чем Юму.

Если бы Юм просто хотел избежать преследования, он мог отказаться от своей дипломатии в трудах, которые не публиковал, пока не окажется в безопасности в могиле. Но он этого не сделал. Работы, которые Юм придерживал для посмертного издания, были написаны, как обычно, осмотрительно, даже если в некоторых местах, с его точки зрения, они и заходили слишком далеко, чтобы мир оказался к ним вполне готов. В посмертном эссе о бессмертии души Юм надел свою обычную маску благочестия и заявил читателям, что «на деле Евангелие, и только оно одно, проливает свет на жизнь и бессмертие»[751]. После чего перешел к изъятию любых интеллектуальных свидетельств, которые могли бы говорить в пользу загробной жизни. В другом опубликованном посмертно эссе, о самоубийстве, прежде чем обрушиться на общепринятую идею о том, что самоубийство – преступление против Бога, Юм примирительно отметил: «Божественное провидение… управляет всем»[752]. Юм хотел влиять на возможно большее число читателей и понимал, что лучше всего добиваться этого методами деликатного обольщения. Его труды были построены таким образом, что немногие просвещенные понимали, куда он клонит, а полупросвещенные чувствовали себя достаточно комфортно, чтобы его аргументы могли в конечном итоге опрокинуть их представления. В срывании всех покровов, пусть нередко эфемерных, таился риск отвратить некоторых читателей, шокированных его наглостью, прежде чем их удастся соблазнить. Это соображение относится в равной степени как к посмертным, так и к остальным работам Юма.

Интерпретируя труды Юма о религии, следует принимать во внимание также его жизненные обстоятельства и личные качества. Многие из его близких друзей были умеренными церковниками. Сестра философа, которой он был предан и которая на много лет его пережила, была набожной, как и их мать. Не в характере Юма было оскорблять близких.

Юм показал рукопись своих «Диалогов о естественной религии» нескольким друзьям, и некоторые из них нашли книгу слишком провокационной даже для посмертной публикации. В числе тех, кто считал, что намеки слишком прозрачны и книгу лучше вообще не издавать, был Адам Смит. Юм надеялся, что Смит обеспечит ему хорошую прессу, после того как сам он окажется в подземном мире с Хароном, поэтому постарался заверить его, что это безопасно и «ничто не может быть более осторожно и более искусно написано»[753]. Юм оказался прав. Книга настолько искусно построена, что некоторые читатели до сих пор не могут разглядеть заложенные в ней мысли. Так, в одной из влиятельных работ о дарвинизме сообщается, исходя из «Диалогов», что Юм «уступил»[754] телеологическому аргументу. Такие неправильные прочтения частично возникли из-за неспособности понять, почему деликатный автор XVIII в. не воспользовался смертью как прикрытием, чтобы писать так же дерзко и провокационно, как это делают ученые мужи в XXI в.

«Диалоги» Юма написаны по образцу трактата Цицерона «О природе богов», описывающего спор между эпикурейцем, стоиком и скептиком. Три главных героя в версии Юма – Демей, обладающий, как его характеризует рассказчик, «твердой, непреклонной ортодоксальностью», Филон, склонный к «беспечному скептицизму», и Клеант, предлагающий традиционную форму телеологического аргумента и демонстрирующий тем самым «точный философский склад ума»[755]. Клеант представлен как победитель дебатов: в заключительных словах рассказчик объявляет, что Филон победил Демея, но принципы Клеанта «еще ближе подходят к истине». Юм вложил в уста Филона самые веские аргументы, и именно идеи Филона наиболее близки идеям других работ Юма. Тем не менее Филона нельзя считать Юмом, который наконец-то может сказать, что он думает. Филон подразумевает, что он «здравый верующий христианин»[756], и говорит, что «нет человека, который в душе глубже чувствовал бы религию»[757]. Это никак не назовешь неприукрашенной речью Юма. Филон – больше инструмент Юма, чем его истинное Я. Преимущественно через Филона Юм рассыпает по страницам «Диалогов» порох, начинив им книгу так, чтобы ее аргументы в случае удачи воспламенились в сознании его читателей.

Филон подробно остановился на замечаниях, высказанных эпикурейским представителем Юма в его первом «Исследовании», и полностью исчерпал все значимые выводы, которые можно сделать о Боге из свидетельств природы. То, что осталось от Бога после того, как Филон искусно проделал это, мало чем напоминало Бога. В своих выводах под конец Филон, кажется, признает идею, что мир природы был задуман каким-то интеллектом:

Если вся естественная теология… сводится к одному простому, хотя и несколько двусмысленному или по крайней мере неопределенному положению, а именно что причина или причины порядка во Вселенной, вероятно, имеют некоторую отдаленную аналогию с человеческим разумом; если это положение не подлежит расширению, изменению или же более подробному выяснению; если оно не дает нам повода ни к какому заключению, касающемуся человеческой жизни и способному быть источником какого-либо действия или воздержания от действия; если указанная аналогия, несмотря на все свое несовершенство, не может быть распространена… то что еще может сделать самый пытливый, мыслящий и религиозный человек, кроме того, чтобы давать свое прямое философское согласие на это положение[758].