Книга Оглашенные. Четвертое измерение - Андрей Битов

– Сам сказал. Так что не труда тебе жаль. Когда ты трудился? Тебе лотерейного билета жаль. Который мог бы наконец выпасть. А вдруг, чего не бывает… вдруг наконец получилось? А вдруг не бывает. Кстати, ты злоупотребляешь этим словечком – вдруг.

О, он умел меня завести!.. Я и завелся с пол-оборота.

– Пидер гнойный! Кто ты такой, чтобы мне это говорить!

– Фи-и! Интеллигентный считается человек, интеллектуал…

Сколько яда вложил он в один корень…

– Это я-то интеллектуал! – возмутился я, прямо как он.

– Но не я же… – царственно парировал он.

Тут крыть было нечем.

– И потом, – обиженно и самодовольно сказал он. – Сам посуди, какой же я голубой?..

– Это я сказал или ты сказал? По-твоему, интеллектуал – так и гомосексуалист?

– А что, это не синонимы?

– Знаешь слово синоним?..

Он рассмеялся.

– Кто скажет, что сгорело в Александрийской библиотеке? Множество ли шедевров? Может, это Булгаков ее спалил, чтобы фразочку свою пресловутую произнести? Так ли уж хорош был вне цитат Гераклит? Гоголь… Сгорают непременно шедевры. Так нам легче. Как неудобно без пожара! надо целыми чемоданами рукописи терять, как Хемингуэй… Так вот что я тебе скажу: у тебя сейчас непременно шедевр горит! «Живые души»! Что – «Солдаты Империи»… Я бы тебе советовал переименовать сочинение! Я бы этой версии придерживался. Еще лучше было бы тебе самому вместе с ним сгореть. Счастливейший финал! Сразу гением станешь. Миф – славная реклама. Читать тебя начнут, вычитывать, что сгорело, неосуществленные возможности… Кто скажет, что они не грандиозны? За собой надо застолбить как раз возможности, а не тексты. Быть лучше других – слишком мало и долго. Куда легче получить враз то, что тебе не принадлежит. Гибель – и сразу все будущее, целиком. И не надо в петлю лезть, стреляться, жечь шедевры и терять чемоданы… Это уже не твоя забота и работа – они оплачут и оплатят: им же тоже надо как-нибудь быть. Они поработают! За тебя, между прочим. Ты им только предоставь. Уступи. Отойди. Что это ты, все есть и есть? Сделай их вдовой, ну сделай! Пусть трахается на твоей могиле с могильщиком… это ли не признание! Признание это и есть; слава. Тут не царь, не общество – рок, стихия! Получше соавтор. Так нет… Пьяные ничтожества лезут под трактор, великий – никогда! Слабо?

Я рванулся в огонь, с тем чтобы он меня остановил, и он меня остановил:

– Соавтор – трактор – рифма?

– Как хочешь… – убитый, сказал я. – Лучше – провокатор. Правда, что ни один из них в несчастном случае не погиб?

– Не востребованы судьбой. Оттого они ее и преувеличивали…

– Сейчас мой текст горит – это не преувеличение.

– Как ты думаешь, крысы и кошки успели сбежать?

– При чем тут…

– Потому что ты будешь виновник их гибели. Может, среди них какой ихний Коперник был…

– Не Коперник, а Джордано Бруно.

– Лазо… какая разница. Тебя и люди меньше твоей рукописи занимают.

– А что, кто-нибудь погиб?

– Ни один из них не сгорел, успокойся.

– Откуда ты знаешь?

– Да так. Наблюдаю жизнь. Имею информацию. Один только человек может еще сгореть в этом историческом пожаре…

– Только не ты.

– Опять же заметь, я – хам, а хамишь всегда только ты. Причем всегда мне. Хама ты побоишься.

– Да не боюсь я тебя!

– Что это ты так всегда боишься быть заподозренным? Гордись: ты не слабый пожар раздул – хоть и не мировой. Гоголь, когда учинил кремацию своим мертвым душам, окончательно замерз, а не согрелся.

– Он сам сгорел, как живая душа.

– Ты думаешь?

– Ничего я не думаю. Это у меня роман сгорел.

– Детище?

– Вот именно!

– Любимое?

– Ты этого не понимаешь.

– Того я не понимаю, этого… Сам ты что понимаешь! Ты хоть раз о ком подумал? понял кого? Ты называешь меня он, а себя Я… Это справедливо? Как водку пить, так вместе, а как блевать, так мне? Что ж тут такого удивительного, что мне все равно… Да гори роман твой синим пламенем! это справедливо. Пусть будет по-твоему: это ты его написал, а не я. Так мне и дела нет. Ваши заботы, господин учитель.

– Так писал бы… мастер старинного анекдота!

– Я писать не умею, – голос его прозвучал неожиданно мягко.

– Неужто? Наконец-то. Признался.

– Я не в твоем смысле. Не в писательском. Я расписаться не могу.

– Врешь!

Но я знал, что на этот раз он не врет.

– Ну так иначе помогал как-нибудь. Наблюдал бы… Запоминал. Раз ты такой наблюдательный… Книжку какую про обезьян прочел да пересказал…

– Я читать не умею.

– И это? Однако ты по-своему последователен.

– Да, – сказал он самодовольно, – характер – это моя прерогатива.

– Прерогатива… Откуда ты слов таких нахватался? Как старых анекдотов…

– Вот опять… Я твоя мусорная корзина. А между тем теперь у тебя только то и осталось, что я из нее, скомканное, разгладил.

– Ты сохранил это?!

– А как же! Черновики – это кайф. Их можно разглядывать, а не читать. Как квитанции. Как трамвайные билетики…

– Неужто ты меня так любишь?

– Так… – сказал он презрительно. – Почему тебя надо так любить? Как еврея. А нельзя просто любить? Этого мало тебе, недостаточно?.. Я ненавижу тебя! Но все больше, чем ты меня. Все же я не так равнодушен…

– Как я… Слушай! а тогда, в таком дивном грузинском городке, помнишь… когда ты так напился… когда я с тобой так напился… когда ты со мной… ну, короче, когда мы напились и я умирал, избитый местными армянами за проармянские речи, воспринятые ими как антигрузинские… помнишь?

– Не, – сказал он, – не помню.

– Не помнишь?.. Ты врешь. Я лежал тогда в своем нумере, пьяный вусмерть, избитый до смерти, умирающий… Сердце мое останавливалось. Я считал. Оно все-таки ударяло снова. И вот не ударило. Я умер. Никакого там света, коридора, туннеля… Теплый, тошнотворный мрак, как ужас. Будто тебя обратно в матку запихивают! И тут же я лежал голый и обмытый, на животе, но видел всю комнату как бы спиною. И видел себя же, меня, витающим под потолком… это был ты?

Теперь он повернулся другим боком к пожару, то ли чтобы остудить нынешний, то ли чтобы погреть прошлый…

– Помню желтую лампочку, вокруг которой ты вился… Свет был особенно желтый, как тело… как твое тело. С каким любопытством ты смотрел! Будто впервые видел… Кого ты видел?!