Книга Мой муж Сергей Есенин - Айседора Дункан

— А, вот и мисс Кинел. Переведите! — И он откинулся на спинку стула с деловитой готовностью. — Когда мы приедем в Париж, я хочу иметь свой собственный ключ. Хочу уходить и приходить когда мне вздумается, гулять в одиночестве, если мне захочется.

— В чем дело? — спрашивала Айседора.

Я переводила, избегая ее взгляда, смотря прямо перед собой.

— Никаких этих чертовых приказов. Я не больной и не ребенок. Скажите ей это.

Я переводила с некоторыми видоизменениями. Айседора молчала. Есенин немного помолчал, потом продолжал:

— Я не собираюсь ходить вокруг да около, обманывать… Я хочу полной свободы, других женщин — если вздумается. Если она хочет моего общества, я останусь у нее в доме, но не потерплю вмешательства.

Именно тут я пришла в отчаяние и закричала:

— Я не могу ей так говорить, Сергей Александрович! Пожалуйста.

— Вам придется! Это ваша работа!

— Не буду!

Айседора, озабоченно:

— Чего он еще хочет?

— Он просто ненасытен, ему все мало. он и половины этого не имеет в виду. он хочет. делать все, что ему нравится, когда будете в Париже.

Я знаю, что выглядела виноватой, смущенной; Айседора заметила, что я многое недоговариваю. Но в этот раз она и не настаивала, она просто следила за лицом Есенина. А он продолжал отстаивать себя:

— Я не собираюсь сидеть взаперти в отеле как раб. Если я не смогу делать что хочется, я — уйду. Я могу сесть здесь на пароход и уехать в Одессу. Я хочу уехать в Россию.

Айседора уловила слово «Одесса», и глаза ее наполнились страхом. Есенин увидел это и откинулся на спинку стула с удовлетворенным видом. Тут он одержал верх. Это было видно. Он мог добиться чего угодно, если грозился уйти. Несколько минут он казался погруженным в собственные мысли: лоб наморщен, лицо сосредоточено. Потом медленно улыбнулся и задумчиво произнес:

— Будет любопытно. Эти француженки. Я так много о них слышал.

И все это, как маленький мальчик, которому предстоят необыкновенные удовольствия».

В воспоминаниях Лолы Кинел, видевшей не парадный, а каждодневный быт пары, просматривается иногда возникающее у Есенина желание обидеть, задеть и даже оскорбить Дункан:

«Есенин и Айседора беседовали как-то об искусстве. Есенин сказал:

— Танцовщица не может стать великим человеком, ее слава живет недолго. Она исчезает, как только умирает танцовщица.

— Нет, — возразила Айседора. — Танцовщица, если это выдающаяся танцовщица, может дать людям то, что навсегда останется с ними, может навсегда оставить в них след, ведь настоящее искусство незаметно для людей изменяет их.

— Но вот они умерли, Айседора, те люди, кто видел ее, и что? Танцовщики — как и актеры: одно поколение помнит их, следующее читает о них, третье — ничего не знает.

Я переводила, а Айседора слушала, как всегда полная внимания и симпатии к Есенину. Он медленно поднялся, прислонился к стене и, сложив руки — была у него такая привычка при разговоре, — нежно посмотрел на нее и сказал:

— Ты — просто танцовщица. Люди могут приходить и восхищаться тобой, даже плакать. Но когда ты умрешь, никто о тебе не вспомнит. Через несколько лет твоя великая слава испарится. И — никакой Айседоры!

Все это он сказал по-русски, чтобы я перевела, но два последних слова произнес на английский манер и прямо в лицо Айседоре, с очень выразительным насмешливым жестом — как бы развеивая останки Айседоры на все четыре стороны.

— А поэты — продолжают жить, — продолжал он, все еще улыбаясь. — И я, Есенин, оставлю после себя стихи. Стихи тоже продолжают жить. Такие стихи, как мои, будут жить вечно.

В этой насмешке и поддразнивании было что-то слишком жестокое. По лицу Айседоры пробежала тень, когда я перевела его слова. Неожиданно она повернулась ко мне, и голос ее стал очень серьезен:

— Скажите ему, что он неправ, скажите ему, что он неправ. Я дала людям красоту. Я отдавала им душу, когда танцевала. И эта красота не умирает. Она где-то существует. — У нее вдруг выступили на глаза слезы, и она сказала на своем жалком русском: — Красота ни умирай!

Но Есенин, уже полностью удовлетворенный эффектом своих слов, — оказывается, у него часто появлялось нездоровое желание причинять Айседоре боль, унижать ее, — стал сама мягкость. Характерным движением он притянул к себе кудрявую голову Айседоры, похлопал ее по спине, приговаривая:

— Эх, Дункан.

Айседора улыбнулась. Все было прощено».

Воспоминания переводчицы Кинел также полно и красочно передают и накал страстей ревнивцев. Импульсивные, осознающие свою неординарность, живущие чувством, и Есенин, и Дункан были очень ревнивы, что часто являлось причиной их семейных скандалов. Случаи эти почти анекдотичны, но с оттенком трагичности:

«Он резко повернулся и ушел. Он ревновал. Ревновал и мучался подозрениями. И это выглядело нелепо: они были такими безобидными парнями, такими преданными поклонниками великой Айседоры. Наслаждаться ее славой, быть рядом с ней составляло им величайшее удовольствие.

А потом — всего через несколько дней — отношение к ним Есенина резко переменилось. Это было очевидно. Он даже стал улыбаться им. Разговаривать с Есениным они не могли, потому что ни одного русского слова не знали. Они просто изучали Есенина — белокурого, ладного русского поэта, изучали со своеобразным курьезным любопытством — не очень явно, конечно, потому что были хорошо воспитаны. Что же касается его, так он даже по-свойски, одобрительно посмеивался над ними. На следующий день — накануне молодые люди весь день провели с нами — он встретил меня в холле и таинственно кивнул.

— С этим все в порядке, — произнес он шепотом, и я сразу же поняла, о ком он говорит.

— Конечно, с ними в порядке, — ответила я.

— Я обнаружил это только сегодня. Пойдемте, хочу вам показать!

Он прошел вперед. Осмотревшись и убедившись, что вокруг никого нет, он остановился у двери. Это была комната молодых людей.

Есенин осторожно нажал ручку. Она подалась, Он приоткрыл чуть скрипнувшую дверь, заглянул, велел заглянуть и мне. Полная непонятного, необъяснимого любопытства, я осмотрела комнату — маленькая спальня отеля, единственная кровать, умывальник, стол со стулом. Озадаченная, я повернулась к Есенину.

— Одна кровать, — показал он. — Понятно?

— Возможно, молодые люди не так богаты, — сказала я с сочувствием.

— Как бы не так, черт их побери! Они всегда берут номер с одной кроватью. Жанна мне говорила.

— Но почему?.. — наивно спросила я.

Есенин ухмыльнулся.

— Ох... ох... — спохватилась я.

Есенин перестал ревновать».

«Это произошло в Дюссельдорфе, на третий день после моего прихода к ним. Большой отель. Три часа ночи. Я спала в своей комнате, примыкающей к комнате Айседоры. Кто-то постучал. Я проснулась и спросила: