Книга Леннар. Псевдоним бога - Антон Краснов

— Храм разобщен и расколот. В Обращенных также нет единства. Омм-Алькасоол прошел подготовку в ордене Ревнителей и обучение в Академии, его доблесть лично оценил Леннар, когда они чудом спаслись из Горна, захваченного сардонарами…

— Мне кажется, ты просто убаюкиваешь себя, пытаешься понять, зачем Леннар поступил именно так, а не иначе, — грустно сказал альд Каллиера, уже заметно остыв. — Да, у этого храмовника громкое имя, и я помню его по Академии, правда, тогда его звали по-иному…

— Да. Возможно. У меня плохое предчувствие. Нет, не из-за Алькасоола. Другое, милый Каллиера. Тут что-то другое… Мне кажется, это — затишье перед бурей.

— Эта буря давно бушует, Энтолинера. В Горне, теперь столице сардонаров. Скоро она дойдет и до нас…

2

Горн, Ганахида (возвращаясь к Прологу

нашего повествования)

…А голоса все гремели и гремели:

— Убей бога, освободи бога!

Акил устало прикрыл глаза заметно припухшими веками. Бессонница, заботы, тревоги… Человек, который только что выдал ему Леннара и его ближних с головой, недвижно лежал у его ног. Акил не смотрел на убитого им человека. Собственно, он уже забыл о нем, так что не питал к бедолаге ни жалости, ни злобы. Тот исполнил предначертанное судьбой и получил за это свое. Полной мерой. По всем Уровням разнеслись вести о небывалой щедрости сардонаров. И потому многие стремились отщипнуть себе немножко, урвать кусочек. Чернь спешила влиться в их ряды, надеясь хорошенько пограбить, открывала ворота городов, сбиваясь в стаи, в решающий момент била в спину защитникам проходов, и все для того, чтобы урвать, урвать, урвать… И этот вот тоже мчался сюда, в Горн, пуская слюни и предвкушая, какой куш он сорвет. Что ж, он не ошибся. С ним расплатились сполна. Вот только глупцы, подобные ему, до сих пор не понимают, что высшей ценностью сардонаров являются отнюдь не деньги или иные столь привычные ценности. Высшей ценностью сардонаров является освобождение. Полная и абсолютная свобода! Та, что возможна через смерть…

Жестом он подозвал к себе Илама. Мускулистый полуголый юноша-гареггин сорвался со своего места и оказался близ предводителя сардонаров. Акил сказал:

— Илам! Немедленно готовь большое гликко.

Так называлось то, что заменяло сардонарам аутодафе.

На нежном юношеском лице Илама появилось что-то вроде удивления. Нечасто, нечасто эмоции затрагивали эти полудетские черты, заставляли подниматься и переламываться тоненькие брови.

— Большое гликко? — переспросил он. — Но… ведь…

— Но ведь — что?! — напористо выговорил Акил, не поднимая глаз. — Или ты плохо меня расслышал? Ведь тебе дарована такая острота слуха, как никому из присутствующих, хвала священному червю! Ты прекрасно меня понял.

— Большое гликко по ритуалу полагает умерщвление ВСЕХ пленников.

— Да. И что? Разве я неясно выразился?

— Но ведь ты сам говорил, многоустый Акил, что некоторые из захваченных нами в Первом Храме могут понадобиться. В особенности некоторые из высших Ревнителей и — особенно — верховный иерарх, Сын Неба.

— Мне неясно, гареггин Илам, — медленно поднимая веки, проговорил Акил, и грозные нотки, подобно первым ворчливым раскатам грома перед грозой, пролились в его голосе, — прибавив в воинском искусстве, ты убавил в разуме?

Илам вытянулся. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Акила из-под приопущенных век, из-под длинных ресниц… Илам чуть скосил глаза и увидел, как из большого котла, куда еще несколько минут назад он, гареггин Илам, одну за другой бросил несколько отрубленных голов, тянутся в завораживающем бледном танце несколько струек дыма. Серого, металлически поблескивающего. Похожего на отблески боевых клинков в неспокойной осенней воде.

— Нет, многоустый. — Илам поспешно опустил глаза, так и оставшись на месте.

Он едва мог справляться со своим волнением. Хотя едва ли в этом стройном юноше с по-детски нежной кожей[15]и невероятной пластичностью движений, с безмятежными темными глазами и тонкими мускулистыми руками, забрызганными кровью, можно было угадать существо, способное испытывать тревогу или тем паче сострадание. Акил повторил свое приказание и, повторяя, не отрывал глаз от точеного лица гареггина.

…Илам был умен и расчетлив. Возможно, эти два качества не столь уж и обязательны в человеке, обладающем ТАКОЙ дикой силой, быстротой и отточенностью движений и выучкой. Хотя… Но, так или иначе, Илам был расчетлив и умен. И он прекрасно отдавал себе отчет в том, что немногим переживет людей, чьи отрубленные головы с лицами; перекошенными счастливой предсмертной улыбкой, плавают сейчас в жертвенном котле. Илам знал, какую цену предстоит ему заплатить за то, что он чувствует сейчас во всем теле, в жилах, в не знающих утомления мышцах эту волшебную легкость. Там, в теле, гнездился священный червь Дайлема гарегг, который рано или поздно заберет его жизнь, оставит от тела Илама лишь сморщенную оболочку, похожую на высосанную скорлупу плода. Но, чувствуя на себе пронизывающий взгляд Акила, который только что выслушал слова доносчика, Илам чувствовал, что он может умереть и раньше.

Илам был лазутчиком Академии. Его настоящее имя было Барлар; уроженец славного арламдорского города Ланкарнака, он вот уже несколько лет являлся Обращенным. Первая встреча Барлара с Леннаром состоялась, еще когда королева Энтолинера не состояла в числе сторонников вождя Обращенных, а арламдорский Храм был полновластным хозяином государства. Барлар прекрасно помнил те годы, годы детства, казалось бы, не такого уж и далекого, но все равно затерявшегося там, за грядой годов и событий. Так или иначе, но Барлару очень легко представить то время, когда был он простым базарным воришкой; легко вернуть на несколько мгновений вид окраинного ланкарнакского рынка, шумного и безалаберного, громкоголосого, наполненного запахами съестного, пряностей, тяжелым смрадом дубленых кож, назойливыми и грубоватыми ароматами вин и приправ, в которые тяжелой струей втекает запах человеческого и лошадиного пота, разогретого железа, дыма и чего-то еще, чему зеленый Барлар еще не знает названия… Базар: смесь говоров, калейдоскоп лиц, нелепые палки стражников, следящих за порядком, а на деле вносящих еще большую сумятицу своими дурацкими действиями и наглыми поборами. Иногда гремят кованые сапоги мелкопоместных эрмов, служилой знати; нет-нет да и мелькнет голубое облачение жреца или алый пояс брата-Ревнителя, и тогда словно огромная рука пережимает громкоголосое горло базара, затирает такие разные лица торговцев и покупателей в одну безликую маску, напитанную боязнью и злобой. Храм!.. Еще недавно всемогущий, он ведал всем, вникал в каждую подробность существования всех этих людей, великих и малых. Храм держал на коротком поводке правителей и знать, Храм выдавал лицензии на строительство и крупную торговлю, Храм писал законы — жестокие и смягчающие, мудрые и нелепые, и среди последних попадалась такая откровенная чушь, как Закон семи слов (запрещающий низшему сословию употреблять больше семи слов в одной фразе) и Закон пятирукого Маммеса, бога воров. Все, что украдено в день Маммеса, нельзя искать, и жрецы Храма наверняка имели свою долю от соблюдения этого замечательного (особенно для воров) закона.