Книга Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов

И он сразу исчез в темноте. Последнее слово Бонапарт всегда оставлял за собой. Последнее слово пока еще оставалось за Бонапартом.

Винценгероде и Нарышкина вывели из Чудова монастыря и погнали пешком обратно к Мортье, где и заперли на замок в отведенном им помещении. Барон Сикар забыл распорядиться дать им хотя бы по кружке воды и куску хлеба.

Сталинград XIX века

Когда Бенкендорф, Волконский и Шаховской, обеспокоенные судьбой Винценгероде и Нарышкина, уже отправленных под сильным конвоем в Париж, ворвались по Петербургскому тракту на Тверскую, сшибая легкие кавалерийские заслоны, наводившие тень на плетень: мол, Великая армия пока в Москве, — перед взором их открылось небывалое зрелище, куда более впечатляющее, чем разрушения позднейшего времени, о которых они не могли судить. А мы можем, — руины Сталинграда, Ковентри и Дрездена.

Да, небывалое! И возмутительное! Потому что тогда ничего подобного с времен средневековья никому не случалось видеть — ни в Европе, ни в Азии. Эта страшная картина бедствия задержала преследование французского арьергарда. Бенкендорф, конечно, догадывался, во что превратилась Москва после захвата французами. Он знал из отчетов полицейских офицеров, видевших катастрофу собственными глазами и описавших ее не с чужих слов. Понимал он, что Наполеон, а за ним длинный хвост западных исторических очевидцев, писателей, мемуаристов и газетиров попытаются переложить вину за происшедшее на кого угодно, и в первую очередь на русских, Ростопчина, колодников, черта, дьявола, немцев Рейнского союза, поляков, итальянцев, солдат и офицеров неуточненной национальности, крепостных рабов и темных личностей, действовавших в интересах таинственных политических групп — от франкмасонов и розенкрейцеров до иллюминатов Вейсгаупта и коммюнистов — только не на генералитет Великой армии во главе с Наполеоном. Однако то, что увидел Бенкендорф, не поддавалось никакому объяснению и не могло быть отнесено ни на чей счет, кроме маршалов и командиров корпусов Великой армии, крепко державших в окровавленных руках полицейскую и, в сущности, расстрельную власть. Все цифры поджигателей, которые приводит Наполеон в документах, — чепуха! Расстреливали и вешали бессчетно. Обширная литература свидетельствует о том с потрясающей убедительностью. К сожалению, русские писатели попали так или иначе под влияние бонапартовского революционного очарования и не сумели того отразить в полной мере. Кровавый убийца тысяч людей ушел от морального возмездия. Понятно, почему он предпочел отдаться под власть доведших его до могилы британцев. Если бы при нем сгорел Лондон, он попал бы под суд. И никакие ссылки на Ростопчина — этого потомка Чингисхана и Темучина — не помогли бы спастись от уголовного приговора, хотя император Александр гарантировал ему спокойную жизнь в плену. Но не все зависело от северного властелина.

Бенкендорф спешился и шагнул в первые попавшиеся развалины на Тверской, задохнувшись от запаха горелого дерева, мокрого алебастра и человеческих нечистот.

Дом, некогда красивый и богатый, превратился в огромную чернеющую груду, не сохранившую ни малейших следов человеческого жилья. Предметы, когда-то необходимые и простые, даже сделанные из металла, исчезли, будто испарились, не оставив по себе и воспоминания. Лишь чудом уцелевшая белая колонна, лежавшая в стороне, подчеркивала собственной монументальной нетронутостью бессмысленность и невосстановимость произведенного разрушения.

Пожар Смоленска, проваленные под тяжестью ядер крыши жалких и нищих изб, зияющие пустынной темнотой окна все-таки носили на себе печать недавней живой жизни. А здесь все в прошлом! Перед стоящими в растерянности офицерами расстилалось царство мертвых. Все было мертво в окрестностях — обугленные, торчащие сгоревшими факелами деревья, оплавленная, непохожая на себя земля и сам материал, из которого состояло жилище, был безжизнен и ни на что не пригоден. Из него улетучилась теплота, взорвав изнутри очертания, и в нем больше ничего не угадывалось.

Бенкендорф бегом вернулся на проезжую часть Тверской, сел на коня и пустил рысью, надеясь догнать недавно снявшиеся с места французские аванпосты. Но не успел он впереди эскадрона из лейб-казаков, драгун и изюмских гусар достигнуть Страстного монастыря, как из какого-то Ямского переулка вылетели как безумные варшавские уланы и с отчаянием обреченных обрушились на русских. Именно так — поляки на русских! Они кричали как сумасшедшие и ругались на смеси языков. Польская сеча не молчалива и жестока.

В первый момент Бенкендорф заколебался: не повернуть ли? Но потом, ободренный возгласом Волконского, которого толком и не разобрал, бросил коня вперед и, увернувшись от взмаха саблей заматеревшего в сражениях усатого унтера в тяжелом — шляхетском — мундире, который, казалось, отковали в кузне, а не сшили на фабрике в Лодзи — столько на нем было витых шнуров, металлических пуговиц и прочей дребедени, — снял его удачным пистолетным выстрелом с седла. Пистолеты Бенкендорф держал под рукой и часто использовал в стычках, надеясь на пулю больше, чем на клинок. Поляки, конечно, крепкие драчуны и русских ненавидят люто, потому сшибка получилось кровавой и короткой. Крошили друг друга без оглядки и жалости. Но страшнее прочего оказалось, что бой происходил на пепелище, и сажа, смешанная с алой жидкостью, вытекающей из жил, превращала дико крутящихся на одном месте кавалеристов в каких-то невиданных дьяволов, а само место действия — в ад. Когда все кончилось, Бенкендорф, под которым убило коня, опустился в изнеможении на землю. Возле присели Волконский и Орлов-Денисов. К ним подбежал вездесущий Суриков, с рассеченной щекой, которую он перевязал уланским шарфом — как от зубной боли:

— Ваше превосходительство, там за развалинами ребята задержали с десяток повозок и начали уже курочить. Врут, что обоз самого Бонапарта. Конвой положили сразу. Одного на развод оставили. Они наших тоже побили штук пять. Поляки рухлядь сопровождали.

Бенкендорф послал Чигиринова с казаками и драгунами навести порядок. Обоз, вернее его часть, действительно принадлежал Наполеону, о чем свидетельствовали бутылки прекрасного вина «Шато-Марго» под номерами императорского погреба. Одну из них тут же распили.

— Как я посмотрю, — усмехнулся Бенкендорф, — вы железные ребята. Намахались саблями — и ничего, хоть начинай сначала.

— Сначала, Александр, не надо. Пятерых мы там потеряли и четверых здесь. Из раненых двое умрут. Надо их как-то обустроить, — сказал Волконский.

Бенкендорф распорядился очистить повозку от барахла и уложить туда тех, кто еще дышал.

— Труп врага все-таки дурно пахнет, — сказал Волконский. — Да и кто они — враги? Такие же, как мы, люди.

— Не наивничай, Серж. Оглянись, во что превратилась Москва. Суворов Варшаву не жег.

— Жег! И насильничал. Быть может, не так отвратительно, как Бонапарт. Но все равно противно.

Волконский поднялся, отошел подальше и перевернул тело поляка лицом вверх.

— Погляди на него. Разве этот ребенок рожден моим и твоим врагом? Да нет — никогда!

— Рожден, рожден врагом, да еще каким!