Книга Дневник горничной - Октав Мирбо

И когда мы уезжаем? Я не могу больше жить здесь.

— Не сейчас… нужно еще подождать…

Немножко задетая, я сказала тоном легкой досады:

Это нелюбезно с вашей стороны! Вы совсем не желаете, чтобы я поскорее стала вашей…

Я? — пылко воскликнул Жозеф, — что вы говорите, побойтесь Бога… Но я сгораю… я сгораю от этого желания!..

Ну, в таком случае, уедем…

Но он настаивал на своем, не пускаясь в дальнейшие объяснения.

— Нет… нет… это еще невозможно…

Тогда я, конечно, подумала:

— В конце концов он прав. Если он украл серебро, то он не может теперь ни уйти, ни устроиться… это возбудило бы подозрения. Нужно, чтобы прошло некоторое время, и чтобы это таинственное дело было забыто…

В другой раз я ему предложила следующее:

— Послушайте, мой милый Жозеф, необходимо найти возможность уехать отсюда. Для этого нужно только поссориться с барыней и заставить ее прогнать нас обоих…

Но он энергично запротестовал:

— Нет, нет… только не это, Селестина. Ах, нет… Я люблю своих хозяев… Они хорошие господа… Нам нужно расстаться с ними по-хорошему. Нам нужно уехать отсюда как честным, серьезным людям это подобает. Нужно, чтобы господа наши нас жалели, чтобы они плакали, когда мы будем уезжать…

С печальной серьезностью, в которой я не чувствовали никакой иронии, он сказал:

Знаете, мне будет очень грустно уйти отсюда. Я ведь здесь уже больше 15 лет… Черт возьми! Привязываешься ведь к дому… А вам, Селестина, не будет жаль уехать отсюда?

Ах нет… — вскричала я со смехом.

Это нехорошо… Это нехорошо… нужно любить своих господ… И послушайте! я вам посоветую: будьте очень добры, очень кротки, очень преданны, работайте хорошо… Не говорите дерзостей, потому что, дорогая Селестина, нам нужно расстаться друзьями с господами, особенно с барыней…

Я следовала советам Жозефа и в продолжение тех нескольких месяцев, которые нам еще осталось прожить в Приерэ, я обещала себе сделаться образцовой горничной, также перлом… Я употребила для этого весь свой ум и умение, я начала во всем угождать барыне, стала нежна и деликатна с нею. Барыня же стала человечнее относиться ко мне; мало-по-малу она действительно ко мне привязалась, стала моим другом…

Я не думаю, чтобы только моя работа и внимательное отношение к барыне произвели эту перемену в ее характере. Это воровство было ударом для ее гордости, для всего смысла ее существования. Как это бывает после большого горя, после потери единственного дорогого существа она больше не пыталась бороться. Униженная в своей гордости, с разбитыми нервами, она искала в окружающих ее людях только утешения, сочувствия, доверия. И ад Приерэ обратился для всех в настоящий, в истинный рай…

И вот, когда все наслаждались этим семейным миром, этим домашним уютом, я объявила однажды утром барыне, что я должна, что мне необходимо от нее уехать… Я выдумала целую романтическую историю… что я должна вернуться к себе на родину и там выйти замуж за одного честного парня, который уже давно ждал меня. В нежных выражениях я высказала барыне мое сожаление и огорчение, что я должна покинуть ее, такую добрую и так далее… Барыня была убита…

Она попробовала меня удержать, сначала она воздействовала на мои чувства, потом предлагала мне увеличить жалованье, дать прекрасную комнату во втором этаже. Но перед моей решимостью она должна была покориться…

— Я так привыкла к вам теперь! — сказала она со вздохом. — Ах! у меня нет счастья!…

Но гораздо больше было ее огорчение, когда неделю спустя Жозеф в свою очередь пришел к ней с заявлением, что так как он слишком стар и слишком устал, то и не может больше продолжать служить у них и нуждается в отдыхе.

— Вы, Жозеф? — вскричала барыня, — вы тоже?… Это невозможно… Значит, проклятье тяготеет над Приерэ! Все меня покидают… всё меня покидает…

Барыня плакала. Жозеф плакал. Барин плакал. Марианна плакала…

— Вы уносите с собой всеобщее сожаление, Жозеф!..

Увы! Жозеф уносил с собой не только их сожаления… он уносил также их серебро!..

Когда я ушла из Приерэ, я задумалась над своим положением, я была смущена… Меня нисколько не мучила совесть, что я буду пользоваться деньгами Жозефа, крадеными деньгами — нет, это было не то… какие деньги не краденые? Но я боялась, чтобы чувство, которое я испытывала к Жозефу, не оказалось скоропреходящим любопытством. Жозеф приобрел над моим умом, над моим телом влияние, которое, может быть, не будет продолжительным? А может быть, это только временное извращение моих чувств!..

Были минуты, когда я спрашивала себя также, не мое ли только это воображение — вообще склонное ко всему исключительному — сделало Жозефа таким, каким я его видела? Не был ли он в действительности простым зверем, крестьянином, не способным даже на красивое насилие, на красивое преступление? Тогда последствия моего замужества были бы ужасны… И потом — не необъяснимая ли это на самом деле вещь — я немножко сожалела о том, что не буду больше служить у других… Прежде я думала, что приму с большей радостью весть о моей свадьбе. Ну так этого теперь не было! Быть прислугой, служить другим — это должно быть в крови человека. А может быть, мне будет недоставать зрелища буржуазной роскоши? Я представляла себе мой маленький дом, строгий и холодный, как дом рабочего, мою скудную жизнь, лишенную всех этих красивых вещей, всех этих красивых тканей, которые так приятно было трогать руками, лишенную всех этих красивых пороков, которым мне доставляло удовольствие служить! Всего этого я хотела касаться, во все это я погружалась, как в надушенную ванну… Но теперь уже нельзя было отступить…

Кто мог бы мне сказать в тот серый, печальный и дождливый день, когда я приехала в Приерэ, что у меня получится таким образом с этим странным, молчаливым и угрюмым человеком, который глядел на меня с таким пренебрежением?…

Теперь мы живем в маленьком кафе… Жозеф помолодел. Он уже не ходит больше согнувшись, тяжеловесной походкой. Теперь он переходит от одного стола к другому, из одной комнаты в другую, выпрямившись, легкой, гибкой поступью. Его плечи, которые меня прежде так пугали, теперь имеют очень добродушный вид; его затылок, который иногда казался мне таким ужасным, имеет теперь в себе что-то отечески спокойное. Всегда свежевыбритый, с загоревшим и блестящим, как красное дерево, лицом, со смело надетым беретом на голове, всегда в очень чистой синей матросской блузе — он похож на бывшего моряка, на старого морского волка, который видал на своем веку много необыкновенного и побывал в разных чудесных странах. Но больше всего меня восхищает в нем его душевное спокойствие. В его, глазах никогда не заметишь больше ни малейшего беспокойства… Видно, что вся жизнь его покоится теперь на солидных основаниях. Сильнее, чем когда бы то ни было, он стоит теперь за семью, собственность, религию, флот, армию, отечество…

Он меня восхищает!