Книга Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

– А дом ваш немцы разбомбили еще в сорок первом… – словно прочитав ее мысли, проговорил Платон, тихо, монотонно, не шевеля губами. – Но мама твоя жива… была жива в феврале сорок второго… По нашим каналам я нашел ее… Каменская Доротея Казимировна девятисотого года… Продукты принес, обкомовский спецпаек… Сестренку твою видел, Марию. Она так на тебя похожа… Я им про тебя не говорил, ты ж без вести пропавшей числилась…

С языка у Стаси готово было сорваться, что отчество матери «Сигизмундовна», и она не могла родить ее, Стасю, в одиннадцать лет, что нет у нее никакой сестры Марии, только брат… Но она смолчала, только чуть согнула пальцы руки, коснувшись его ладони, и легонько сжала. Платон улыбнулся уголками губ, посчитав это жестом благодарности.

Неожиданно машина клюнула носом и резко остановилась, так что Стася больно ударилась лбом о переднее сиденье и только потом различила выстрелы.

– А-а-а! – страшно закричал Афанасьев и, выпрыгивая из машины, толкнул Стасю ногой, чтоб она упала между сиденьями. Перестрелка стала злее, послышался звон стекол, какое-то хрипенье, мат – и все стихло. Стася лежала, не шевелясь, но видела, как на пол, куда она уткнулась лицом, стекает лужица крови спереди.

– Власовцы недобитые, мать их за ногу, – послышался над ней голос Афанасьева. – Эх, мало уложил сволочей, ушли. – Тут он вдруг поперхнулся и замолк. Стася испуганно вылезла на сиденье и посмотрела туда, куда глядел Афанасьев. Оба конвоира были убиты.

В такое везение трудно было поверить, но тем не менее это случилось. Афанасьев даже забыл о только что простреленной руке.

– Видать, ты и впрямь в рубашке родилась, Стаська! – присвистнул он и озабоченно огляделся. Дорога была пуста, и требовалось поспешить – в любую минуту могла появиться какая-нибудь машина, и тогда все пропало. – Уходи, быстро.

– Куда? – растерялась Стася.

– Не знаю куда, куда угодно, в лес, в чащу. Прибейся в деревню, прикинься чешской фольксдойчей, немцы ссильничали, родители выгнали, или лучше их убили, дом пожгли, куда теперь тебе такой… Словом, плети что хочешь, как можешь, только уходи отсюда подальше, беги на запад, в горы, в глухомань… Встретишь кого, хоть своего, хоть врага, – на все соглашайся, терять тебе уже нечего, авось обойдется как-нибудь…

– А ты? – помертвевшими губами спросила она.

– Тебя это не касается, – почти зло огрызнулся Афанасьев. – Ну, живо! – Он рывком высадил ее из машины и толкнул в сторону леска. Стася сделала несколько шагов, но вдруг обернулась и прошептала:

– Платоша, а ведь ты и вправду в погонах…

– Пошла!!! – заорал Афанасьев и, обхватив голову руками, сполз по дверце на землю.

А когда он открыл глаза, Стаси уже не было, и только ее следы в придорожной пыли говорили, что она вообще была в его жизни.

* * *

Скорее всего, Андрей Платонович так никогда и не узнал бы историю единственной настоящей любви своего отца, в трагической своей незавершенности сходной с единственной любовью матери. Но помог случай, точнее, выражаясь словами самого Андрея, «неслучайная случайность».

«И все же я утверждаю со всей ответственностью: курица – она и есть курица, и это неизлечимо! Ведь договорились же, еще утром подтвердили договоренность, а теперь, когда я сижу тут, изучая небогатое меню, она вдруг звонит и заявляет, что ее с полдороги завернули обратно на студию, потому что приехал какой-то важный московский продюсер и устроил совещание, на котором без нее, Галины Леонидовны Бланк, ассистента по актерам, ну никак не обойтись. И это когда видный из себя и отнюдь еще не старый мужчина, можно сказать, изнывает в ожидании… Да за такое на бульонные кубики пускают!» – мрачно думал Андрей Платонович.

Он только-только приготовился подозвать официантку и сделать заказ, и тут с противоположного конца зала донеслось:

– Ты чего усы отрастил, дурик?!

Андрей огляделся, не будучи уверен, что сия вывернутая наизнанку цитата из всенародно любимой «Бриллиантовой руки» обращена именно к нему, но никого другого усатого в поле зрения не обнаружил, а интенсивно машущий ручками цветастый шарик на коротеньких ножках определенно перемещался в его направлении. Поверх шарика размещался другой, поменьше, на котором пунцовым пятном выделялись дутые губки а-ля Анджелина Джоли, а венчалось все это великолепие пружинно-курчавой иссиня-черной копной.

Шарик пронзительно звенел на ходу:

– Афанасьев! Я к тебе, к тебе обращаюсь!

– Ну, здравствуй, Аллочка… – Андрей обреченно вздохнул.

Вообще-то, его бывшая, если в город и наезжала, визитами своими и звонками семейство Афанасьевых не баловала, а со времени их последнего телефонного разговора, пустого и необязательного, минуло лет десять. И тут вот, здрасьте, ни с того ни с сего такая экспрессия!

– А я как раз показывала мужу места, где прошла моя юность. – Аллочка, добравшись столика Афанасьева, подставила щечку для поцелуя. – Подустали, зайдем, думаем, в кафешку, вроде симпатичная. А тут как раз ты… Ойген, Ойген, ком хир, шнелле!

Из-за дальнего столика поднялся маленький, по-юношески стройный мужчина с белоснежной густой шевелюрой, ниспадающей на плечи. Издали он походил скорее на сына, если не на внука Аллочки, сильно постаревшей и располневшей со времени ее последней встречи с Андреем. Но когда мужчина приблизился, стала видна густая сетка мелких старческих морщинок, избороздивших его красивое, классической лепки лицо, взгляд больших светло-карих глаз был потухшим, мертвым, а в отточенных, четких движениях сквозил какой-то неживой автоматизм. Перед Андреем был старик, усталый и опустошенный.

– Вот, Афанасьев, знакомься – Ойген Лау, можно просто Женя. А кто ты, он уже в курсе.

– Очень приятно, – сказал Андрей, с осторожностью пожимая его вялую хрупкую ладошку. – Немен зи пляс, битте. – Он показал на диванчик напротив, не будучи уверен, что иностранец поймет его специфический немецкий. – И ты тоже садись, как тебя – надо полагать, фрау Лау. Практически поэма… Чай, кофе, потанцуем?

– Язвишь, Афанасьев? Постыдился бы. Во-первых, Женя впервые в нашем прекрасном городе, а во-вторых, мы здесь не просто так, а с миссией.

– Просветительской? – поинтересовался Андрей Платонович.

– Родительской. У нашей дочери здесь через три дня свадьба.

– А вот с этого места поподробней. Когда это ты успела, а? Помнится, лет десять назад ты мне свистела, как счастлива в браке с Функелем…

– Дункелем. Но это давно в прошлом. А Флоранс – дочь Ойгена от прежнего брака, но я имею все основания считаться ее второй мамой, она так и называет меня…

– Стоп! – Андрей резко прервал словоизвержение бывшей жены. – Ты сказала – Флоранс? Флоранс Нонжар?

– Ну да. Она взяла фамилию матери. Погоди, а откуда?..

– А ее жениха зовут Илья? Илья Саватеев, художник?

– Да. Но…