Книга Северный крест - Альманах Российский колокол
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Быть русскимъ означаетъ быть православнымъ, какъ извѣстно; что означаетъ: показывать, что всѣми силами души и духа думаешь о хлѣбѣ небесномъ, затушевывая страсть единственную: алканіе хлѣбовъ земныхъ (понимаемыхъ широко, въ томъ числѣ и какъ нѣчто властное, что называется, сильное міра сего); говоря инако: вѣщать о страсти къ горнему, будучи не только не горнимъ, но и не имѣя стремленья къ горнему. Русское – полулживое-полуправдивое, двоящееся, двоякое: святой и грѣшникъ въ одномъ лицѣ. Струящееся, текучее, духовно-податливое: временами магма, временами – вода и кисель. Русскіе – не злобою добры, но злы добромъ[29]. Стоитъ отмѣтить, что и хлѣба небесные бываютъ разными: извѣстны по меньшей мѣрѣ нѣсколько: греческіе, византійско-русскіе, германскіе.
Оттого-то в душе этих Карамазовых копится страстная жажда высшего символа – бога, который одновременно был бы и чертом. Таким символом и является русский человек Достоевского. Бог, который одновременно и дьявол, – это ведь древний демиург. Он был изначально; он, единственный, находится по ту сторону всех противоречий, он не знает ни дня, ни ночи, ни добра, ни зла. Он – ничто, и он – все. Мы не можем познать его, ибо мы познаем что-либо только в противоречиях, мы – индивидуумы, привязанные ко дню и ночи, к теплу и холоду, нам нужен бог и дьявол. За гранью противоположностей, в ничто и во всем живет один лишь демиург, бог вселенной, не ведающий добра и зла». Гессе Г. Братья Карамазовы, или закатъ Европы.
М., volens-nolens, въ большой мѣрѣ – еще разъ – нѣмецъ до нѣмцевъ: за тысячелѣтія. Здѣсь надобно добавить, уточняя: когда мы говоримъ о Россіи или о Германіи, мы ведемъ рѣчь о духѣ, смыслѣ, идеѣ Германіи или Россіи, переставшими быть собою: въ 1-омъ случаѣ – послѣ 1945 г., во второмъ – послѣ 1917-го. Обѣ нынѣ – плоть плотствующая, либо душа плотствующая (въ первомъ и второмъ случаѣ соотвѣтственно). Однако ежели рѣчь идетъ о прежней, подлинной Германіи, вѣдь именно подлиннымъ нѣмцемъ и является М., то на умъ приходятъ слѣдующія слова о ней: «Кельтско-германская «раса» самая выдающаяся по силе воли, какую только знает мир! Однако это «я хочу» – я хочу! – наполняет фаустовскую душу до краев, придает высший смысл ее существованию, пронизывает каждое проявление фаустовской культуры в мышлении, деянии, формировании, отношении к себе, возбуждает сознание совершенного одиночества Я в бесконечном пространстве. Воля и одиночество в конечном счете одно и то же. Отсюда, с одной стороны, молчание Мольтке, с другой – потребность мягкого и женственного Гете в исповедальности перед избранным им окружающим миром, пронизывающей все его произведения. Это стремление найти отзвук из пространства мира, страдание нежной души из-за монологизма своего существования. Можно гордиться одиночеством или страдать от него, но не избавиться. Поклоняясь религии «вечных истин», человек – такой, как Лютер, – стремится к милости и спасению в рамках такой судьбы, настойчиво ее завоевывает. Однако политический человек Севера на основании этого развил гигантское упрямство по отношению к действительности: «Ты полагаешься больше на твой меч, чем на Донара» – говорится в одной исландской саге. Если что-то и есть в мире индивидуализма, так это упрямство отдельного человека по отношению к целому миру, знание о собственной несгибаемой воле, радость окончательных решений и приятие своей судьбы, каков бы ни был исход. Пересилить себя по собственной воле – прусское качество. Цена жертвы в ее тяжести. Кто не может жертвовать своим Я, тот не должен говорить о верности. Он лишь следует за тем, на кого переложил ответственность. Если что-то сегодня должно повергнуть в изумление, так это убогость социалистического идеала, с помощью которого хотят спасти мир. Это не освобождение от власти прошлого; это продолжение самого худшего, что в нем было. Это трусость по отношению к жизни»[30].
Россія же – скопище смиренныхъ (ибо сказано въ инструкціи для бытія: «Всякій, возвышающій самъ себя, униженъ будетъ, а унижающій себя возвысится» (Лук.18, 14–10), смиряющихъ себя и прочихъ и использующихъ смиреніе въ цѣляхъ Гордости: смирись – и возвысишься, что звучитъ на дѣлѣ: пади (въ смиреніе), дабы обрѣсть: «кто унижаетъ самого себя, тотъ хочетъ возвыситься» (Ницше). Униженіе паче гордости. Во всѣхъ трехъ Россіяхъ всегда очень любили поучать – да учиться никогда не любили[31].
Казусъ современная Россія и – шире – вся современность: высокомѣрное презрѣніе къ представляющемуся высокомѣрнымъ презрѣнію: альфа и омега, начало и конецъ русскаго бытія, настоеннаго на смиреніи и сокрушеніи сердца, помноженнаго – нынѣ – на одичаніе предѣльное[32].
Казусъ современная Россія и – шире – вся современность: плоть какъ міръ и міръ какъ плоть. Крестьянски-загорѣлая, лоснящаяся, умащенная парфюмомъ, хирургически подправленная плоть.
Казусъ современная Россія: страна контрастовъ, безъ какой-либо примиряющей середины; здѣсь, какъ извѣстно, сливаются: бѣсноватый и святой; глупецъ и мудрецъ; добрый и злой. – Страна горъ и расщелинъ; то пики неземные, то болота гнилостныя; и если ранѣе были пики, то нынѣ сплошное болото; болото то составляютъ два слоя, которые суть скорѣе сословія: раззолоченная чернь и чернь нищая.
Для современной Россіи всё то, что прорываетъ ткань сѣрости, банальности, общепринятаго, устоявшагося, окаменѣлаго, офиціальнаго, т. е. неоправданную радость живого бытія, – нѣчто чужое, враждебное, нѣчто, должное быть уничтоженнымъ: слоемъ мертвечины сіюминутныхъ іерархій и безсмысленныхъ ритуаловъ, ибо она ограждаетъ себя отъ всего живого, подлиннаго, высокаго и свободнаго.
Россія современная – пластмассовая омерта – послѣ кроваваго энуреза: длиною въ человѣческую жизнь.
Россія и русскіе помимо сказаннаго стоятъ подъ знакомъ борьбы со Зміемъ, но Змій есть не что иное, какъ мудрость: святой (Георгій) побѣждаетъ мудрость. – Какъ послѣ этого можно удивляться двумъ бѣдствіямъ Россіи – дуракамъ и дурнымъ дорогамъ (или въ современномъ раскладѣ: коррупціи, которая вообще искони и апріорно свойственна восточнымъ политическимъ системамъ)? Тотальная глупость – столь же тотальна, какъ тотальны всѣ бѣды тоталитаризма; въ нынѣшнемъ раскладѣ: помимо глупости – еще и деревянность нарождающихся и уже народившихся – цифровыхъ – поколѣній[33]. Мудрость Московіи: живи, а не думай («Трудно же жить съ такими мыслями»). Не подъ тѣмъ ли знакомъ стоялъ и Критъ, хотя и почитавшій – жрицами – змѣй, но змѣй хтоническихъ, не имѣющихъ отношенья къ Змію: Люциферу, отверзшему очи человѣку, научивши его мыслить – а не быть слѣпымъ. Что Россія, что Критъ – почвы едва ли не самыя каменистыя для познающаго (читай – для единственно свободнаго), для обладающаго Я.
В наше время, когда цифра грозит изничтожить число, сводя пифагорейские
