Книга Ласка сумрака - Лорел Гамильтон

Мне хочется остаться в живых... А значит, не стоитпренебрегать старой мудростью: знание – сила.

Глава 3

Когда дверь за Джеффри Мейсоном закрылась, я ждала взрывавозмущения со стороны двух моих стражей. Я оказалась права наполовину.

– Не хотел бы подвергать сомнению действияпринцессы, – хмыкнул Рис, – но вряд ли королю понравится, что тынарушила его запрет на общение с Мэви Рид.

Я вздрогнула, когда это имя прозвучало вслух.

– Король способен расслышать все, что говорится днем,как королева слышит все, произносимое после заката?

Рис взглянул на меня озадаченно.

– Я... не знаю.

– Так не помогай ему обнаружить наши действия, называяее имя вслух.

– Я никогда не слышал, чтобы Таранис обладал такойспособностью, – заметил Дойл.

Я повернулась на стуле и наградила его сердитым взглядом.

– Что ж, будем надеяться, что нет, раз уж ты только чтопроизнес вслух его имя.

– Я участвовал в заговорах против Короля Света иИллюзий на протяжении тысяч лет, принцесса, и почти все они устраивались приярком дневном свете. Многие из наших смертных союзников напрочь отказывалисьвстречаться с неблагими по ночам. Им казалось, что согласие встречаться с нимиднем было знаком доверия с нашей стороны и что поэтому они могут доверять нам.Таранису наша деятельность, дневная или ночная, никогда вроде бы не становиласьизвестна, – сказал Дойл, склоняя голову набок и бриллиантиками в ушахрассыпая по всей комнате цветные зайчики. – Полагаю, он не обладает даромнашей королевы. Андаис может расслышать все, что говорится во тьме, но король,мне кажется, так же глух, как любой смертный.

Любого другого я спросила бы, уверен ли он, но Дойл никогдане говорил того, в чем не был уверен. Если он чего-то не знал, он так изаявлял. Он не страдал ложной гордостью.

– Значит, король не сможет расслышать нашу болтовню затысячи миль от него, – заключил Рис. – Прекрасно, но будь так добр,объясни Мерри, насколько бредовую идею она вбила себе в голову.

– Какую бредовую идею? – переспросил Дойл.

– Помогать Мэви... – Рис глянул на меня, запнулсяи договорил: – Этой актрисе.

Дойл нахмурился.

– Я не помню ни одного изгнанника любого из дворов, ктоносил бы это имя.

Я развернулась на стуле и вгляделась в него. Его лицо,освещенное ярким солнечным светом, было темным и непроницаемым. Солнечные очкискрадывали многое из мимики, но глаза под ними смотрели озадаченно – за это ямогла поручиться, хоть и не видела их.

Шелковый плащ Риса тихо зашелестел – страж подошел к нам. Яперевела взгляд на него. Он в ответ поднял бровь. Мы оба уставились на Дойла.

– Ты не знаешь, кто она? – спросила я.

– Имя, которое вы называли, Мэви как-то-там... я долженего знать?

– Она уже больше пятидесяти лет королева Голливуда, –благоговейно сообщил Рис.

Дойл смотрел на нас с прежним удивлением:

– Люди из Голливуда подметки стоптали, пытаясь найтиподходы к нашей королеве – чтобы снимать фильмы у нас или о нас.

– Ты когда-нибудь вообще кино смотрел? –поинтересовалась я.

– Смотрел кое-что у тебя дома.

Я взглянула на Риса.

– Нам нужно бы вывести всех в кино при случае.

Рис присел на край письменного стола:

– Можно устроить общий выходной вечер.

Китто потянул за подол моей короткой юбки, и я подвинуласьвместе со стулом, чтобы на него посмотреть. Солнечный луч упал на его лицо. Намиг свет залил миндалевидные глаза, сделав темно-сапфировые радужки светлее,точно как озера, и я вглядывалась глубже и глубже в сверкающие синие воды дотого места, где танцуют белые огоньки... Потом он закрыл глаза, сощурившись отслишком яркого света. Он зарылся лицом мне в бедро, обхватив голень маленькойрукой. Заговорил, не глядя вверх:

– Я не хочу с-с-смотреть кино.

Он сильно шепелявил на "с", и это означало, что онвыведен из равновесия. Китто очень старался говорить правильно. С раздвоеннымязыком это не так-то легко.

Я коснулась его головы; черные кудри были мягкими, такими жемягкими, как волосы сидхе, не грубыми и жесткими, как у гоблинов.

– В кинотеатре темно, – ласково сказала я, ерошаего волосы. – Ты сможешь свернуться на полу возле меня и даже не смотретьна экран.

Он потерся головой о мое бедро, как огромный кот.

– Правда? – спросил он.

– Правда, – подтвердила я.

– Тебе это понравится, – хмыкнул Рис. – Тамтемно, а пол временами такой грязный, что ноги прилипают.

– Моя одежда измажетс-с-ся, – огорчился Китто.

– Вот не думал, что гоблин станет волноваться насчетчистоты. Холмы гоблинов завалены костями и гниющим мясом.

– Он лишь наполовину гоблин, Рис, – напомнила я.

– Ага, его папочка изнасиловал одну из нашихженщин. – Он пристально глядел на Китто, хотя видеть он мог разве толькобледную руку.

– Его мать была из Благого Двора, а не из нашего.

– Какая разница? Его отец посягнул наженщину-сидхе! – В его голосе было столько гнева, что он почти обжигал.

– А сколько воинов-сидхе во время войн взяли свое уженщин – и женщин-гоблинов тоже, – не спрашивая их согласия? –спросил Дойл.

Я взглянула на него и ничего не смогла разглядеть подтемными очками. Бросила быстрый взгляд на Риса и отметила слабый румянец,появившийся на его щеках. Он злобно глядел на Дойла:

– Я в жизни не тронул женщину, которая не хотела моеговнимания!

– Ну конечно, нет. Ты – страж королевы, один из ееВоронов, а Ворона, который коснется любой женщины, кроме самой королевы, ждетсмерть под пытками. Но как насчет сидхе, которые не входят в ее личную гвардию?

Рис отвел взгляд, румянец его стал ярким, темно-красным.

– Вот-вот, отвернись. Как отворачивались мы всестолетие за столетием, – сказал Дойл.

Шея Риса медленно повернулась, так медленно, будто каждыймускул внезапно напрягся от гнева. Прошлой ночью в его руках был пистолет, ноничего пугающего в Рисе не было. Сейчас, просто сидя вот так на краешке моегостола, он ужасал.

Он ничего не сделал; даже руки спокойно лежали на коленях,только это жуткое напряжение в спине, в плечах, то, как он сдерживался, будтоон был на волосок от какого-то физического действия – от чего-то, что разнесетвдребезги эту комнату и разрисует сверкающие окна кровью и мозгами... Рисничего не сделал, ничего абсолютно, и все же насилие заполнило воздух, будтопоцелуй, пришедшийся над самой поверхностью кожи – что-то, что заставляетдрожать от предвкушения, хотя ничего еще не произошло. Нет, еще нет...