Книга Хочешь жить, Викентий? - Нина Орлова-Маркграф

— Что ты, Саня! Раз болит, значит, живое. Как подумаю, что могла умереть, как вспомню про пятницу, которую не помню! — Сашура улыбалась по-цыгански, блестя глазами и невероятно белозубой на смуглом лице улыбкой. — Пускай болит!

Но тут же все лицо ее опять искажала гримаса боли.

Пока кровь разбавлялась очередным чудодейственным раствором, я сидел около Александры на самом краешке кровати и без умолку болтал. Пересказывал фильмы, книги, смешные истории, анекдоты. Сашура смеялась и сразу же морщилась от боли.

— Катится нолик по пустыне, — начинал я торжественно. — А навстречу ему другой нолик…

— Ой, перестань, — морщилась сквозь улыбку Сашура, — мне смеяться больно!

Она преодолевала свое почти неподвижное заточение в кровати с незаметным, смиренным терпением. И вот первая радость — правильно срасталась переломанная в нескольких местах рука. Перелома позвоночника не оказалось — был сильный ушиб, и Сашура уже могла, облокотившись на подушки, понемногу сидеть.

Но пришитый скальп приживаться не думал. Через неделю пошел такой некроз тканей! А через три недели кожа головы полностью омертвела. Олег Иванович постепенно удалял дряблые, безжизненные лоскутки кожи.

Я всякий раз присутствовал на перевязках.

— Смотри, студент, — указал мне Олег Иванович, удаляя очередной небольшой некротический участок, — появляется грануляция. Это хорошо или плохо?

Я вспомнил, что грануляция — это вроде как появление новой, временной ткани, перед тем как начнется рубцевание и нарастание свежей кожи.

— Хорошо.

— Вот и я думаю, что хорошо. Будем начинать пересадку.

Сашура переносила эту процедуру молча, позволяла себе только морщиться. Но вот ноги оставались такими же бесчувственными, как и месяц назад.

— Месяц не срок, — говорила Зинаида Тимофеевна, врач ЛФК, осматривая Сашуру во время врачебного обхода.

Большущего роста, полная энергии, двумя мощными шагами она оказывалась около кровати, каждый раз выкрикивая: «Лечебная физкультура пришла!»

— Ноги постепенно отойдут, — басила она. — Но пора начинать разработку.

— Я подожду, — улыбалась Сашура, посверкивая глазами. — Я же всего месяц как родилась, а ходить через год начинают.

Однажды я, как всегда, сидел в семьдесят седьмой палате, на стуле между тумбочкой и кроватью, и листал альбом с фотографиями, который Сашуре принес кто-то из родных, то ли мама, то ли старшая сестра. Они приходили каждый день, а первые дни оставались около нее по очереди даже ночью.

Почти все фотографии были любительские, неожиданные и потому смешные.

— Эх, Шурик, сейчас бы в баскетбол поиграть! — сказала вдруг Сашура и засмеялась. — Мы с тобой всё Шурик да Сашурик! В баскетбол… — продолжала она так, словно по пирожному облизывалась. — Я бы, наверное, до самого кольца допрыгнула… Или на лыжах побегать… сразу на десятку! — Веселое нетерпение блеснуло в ее глазах.

— Десять километров ни за что не пройду, — отозвался я. — Ты самый шустрый Сашурик на свете!

— Десять! — горячилась Сашура. — Я бы и тридцать прошла и ни разу не остановилась. По снегу, по лесу, мимо елок…

— А вокруг волки с зайцами беседуют, — с ехидцей продолжил я.

— Уж и помечтать не дашь! — Сашура засмеялась.

— А это кто? — ткнул я в едва заметную фигуру юноши на фотографии. Он стоял на лыжах, в шапочке и лыжном костюме, на вершине огромного белого склона и, опираясь на палки, глядел вниз.

— Это Костя! Ты что, не узнал?

— Не узнал. Богатым будет твой Костя! — пошутил я.

Костю, «кавалера», «мальчика», «любовь» Сашуры — так по-разному называли его наши медсестры, — я видел лишь изредка. Он приходил, как правило, вечером, часов в шесть, и сидел около нее на краешке кровати. Он был на четыре года старше Сашуры, работал на том же заводе и учился в вечернем техникуме. Мне казалось, что о Косте я знаю столько же, сколько об Александре, если не больше. Потому что каждый свой рассказ о прежней, добольничной жизни она начинала словами: «Однажды мы с Костей…» И дальше почти все было про Костю.

Как только сильные боли перестали мучить Сашуру, улыбка почти не сходила с ее губ. «Веселая, как вешний жавороночек!» — говорила баба Аня, раздатчица в столовой, когда мы с Тамарой, убегавшись по отделению, садились наконец обедать. Баба Аня сама приносила Сашуре в палату еду и обязательно добавляла от себя что-нибудь принесенное из дома. Сашура говорила: «Ох, баба Аня, не раздатчица ты, а раздаватчица! Всё раздаешь! Себе небось не оставила». «Ешь, наращивай массу, — шутила баба Аня, — а то с кровати улетишь, невесомая!»

Когда приходила Анна Акимовна, чтобы сделать Сашуре три, а то и четыре укола сразу, она задорно извинялась: «Анна Акимовна, уж простите, что мое мягкое место такое твердое!» Она смешила массажистку, строя забавные рожицы, пока та с силой разминала замершие после ушиба мышцы спины или сгибала и разгибала локтевой сустав, плохо гнущийся после перелома.

Иногда смех ее долетал утром к нам на пятиминутку, в кабинет Олега Ивановича, который находился рядом с семьдесят седьмой палатой, и разгоряченные споры на минуту затихали.

— И что заливается? — пожимал плечами Олег Иванович. — Ну и колокольчик эта ваша Крылова!

И все улыбались.

Шла последняя неделя моей практики в травматологии. Я твердо решил после окончания медучилища поступить в мединститут. Я хотел быть хирургом.

Как раз в эту последнюю неделю Александра вдруг очень переменилась.

— А-а, братик!.. — улыбалась она, когда я прямо с пятиминутки забегал к ней.

Но это был не тот веселый и восторженный голос, который встречал меня раньше. И улыбка была — одними губами.

Во вторник Валентина Васильевна, палатная сестра, попросила меня в обед раздать лекарства. Я взял ящичек и пошел по палатам. Подойдя к последней, семьдесят седьмой, нашел в тетради назначений фамилию Сашуры. Ей в обед полагалась только одна таблетка — кальция глюконата. Я зашел в палату. Сашура лежала отвернувшись к стене, укрытая с головой одеялом. Я положил на тумбочку таблетку и тихо вышел. Но, отдав ящичек и тетрадь назначений Валентине Васильевне, вернулся в семьдесят седьмую.

— Сашурик, с тобой ничего не случилось? — спросил я, стоя посреди палаты.

Она лежала все в том же положении.

— Нет, — ответила Александра.

Но потом все же сбросила с головы одеяло и повернулась ко мне.

— Какая-то ты не такая в последние дни.

— Я думаю, Шурик, — с горечью произнесла Александра, — для чего все это мне выпало? Му́ка такая! Если б людей спасла, подвиг совершила — тогда другое дело. А то так… нелепость одна.