Книга Когда я был маленьким, у нас была война - Станислав Олефир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще Ефим Кондратьевич потребовал от мамы срочно разрезать все немецкие книжки. То ли специально, то ли по другой причине многие страницы были неразрезанными[2]. Вчера в одной школе обнаружили такие книжки, там были неприятности, и ему как представителю немецкой администрации поручили проверить нашу школу.
Мама быстро собрала учителей, и все принялись приводить книжки в порядок. Не только разрезали, но, чтобы не было сомнения, еще и разложили по партам.
Ефим Кондратьевич трудился вместе с учительницами и, когда уходил, прихватил с собою две книжки. Сам разрезал, сам и прихватил. Мама думала, захотелось почитать о Гитлере, но оказывается, на курево! Староста сам выращивает табак, а свернуть цигарку не из чего. Его родной дед в Первую мировую был в Берлине и говорил, что немецкие книжки на курево самые подходящие. Решил проверить.
Мама смеялась. Если Ефим Кондратьевич начнет с первой страницы, то в первую очередь даст прикурить самому Гитлеру.
И это называется представитель немецкой администрации!
Во время войны в нашем селе никогда не говорили «советская» или, там, «Красная армия», «советский самолет или танк». Все объединялось одним с ловом: «НАШИ». «Скорее бы НАШИ пришли!», «Возле станции подбили НАШ танк», «Немцы своих захоронили, а к НАШИМ и подходить запрещают…»
Даже пятилетняя полячка Зося, попавшая в село вместе с беженцами, увидев самолеты с красными звездами, радостно кричала:
– Матка боска! Наси летят!
О победе у нас заговорили только в конце войны. Прежде всего это желанное событие обозначалось словами «когда прогонят немцев». В то же время никто не допускал мысли, что все может сложиться иначе. Ведь там, далеко, где сегодня проходит фронт, воюет наш папа, а он не может не вернуться домой. Наверное, к кому-то из взрослых сомнение в голову и закрадывалось, но только не к детям. Мы хорошо знали, что вот-вот прогонят немцев, не нужно будет занавешивать на ночь окна, прятаться в погреб от немецких самолетов, притихать при малейшем стуке в дверь или окно.
Прогонят немцев – и сразу наступит замечательная жизнь. Главное – вернется папа и принесет много гостинцев.
Наш папа плохо видел, и его мама, бабушка Марфа, была уверена, что отца убьют в первом же бою.
– Та Миша жэ з детства слипый, словно зинськэ щэня, – горестно восклицала бабушка Марфа. – Скилькы разив чужу корову от чэрэды прыганяв! Своя, значить, по буеракам скытаеться, а вин чужу в двир за налыгача тягнэ…[3]
Но отец выжил и после войны возвратился домой. Все у него было как положено: ордена, медали, нашивки за ранения.
– Папа, – расспрашивали мы его, – тебе на войне страшно было?
– Там всем страшно, – говорил папа. – На войне только дурак ничего не боится.
– А ты хоть одного немца убил?
– Откуда я знаю? Я даже мушки на винтовке не вижу. Может, какого и убил.
– А как же ты стрелял?
– Куда люди стреляли, туда и стрелял.
– И в атаку ходил? – удивлялись мы.
– Конечно. Ходил. Там в окопах никто не отсиживался.
– Но как же ты видел, куда бежать?
– Куда люди бежали, туда и я бежал. Стрелял, гранаты кидал, может, в кого и попал.
Папа у бабушки Марфы – последыш, мазаный пирожок. Сначала родился сын, затем семь дочерей, потом папа. Так вкупе с сестрами и вырос. Бабушка Марфа не раз говорила, что у него и характер как у девочки.
– Хлопца по сэлу колэсо од брычкы ганяють, а воно з дивчатамы на луках винкы плэтэ. Такэ боязлывэ було, дажэ куры його клювалы… И писля цього вы хочэтэ, щоб вин у нимцив стриляв…[4]
Не знаю, но только сегодня во мне живет уверенность, что папа всей правды о войне нам почему-то не рассказывал…
До войны папа работал в железнодорожной школе учителем. У него была куртка с пуговицами железнодорожника. На обычных пуговицах не нарисовано ничего, а на папиных – маленькие молоточки.
Папа уходил на работу, когда я еще спал, поэтому никак не мог его провожать, а вот встречать – сколько угодно. Лишь солнце пряталось за акацией – бросал все дела и бежал к шляху. Там папу и ожидал. Между делом ловил сверчков, которые жили под камнями. Под камнями им было сыро и неуютно. Я переселял их в жестяную коробку, набрасывал травы и накрывал стеклом. Сверчки ползали по траве, шевелили усиками и о чем-то переговаривались друг с другом. Наверно, знакомились. До этого они жили под разными камнями и совсем не дружили; теперь им веселее.
Скоро на шляху появлялся папа. Я подхватывал коробку и бежал встречать. Папа улыбался, целовал меня и хвалил моих сверчков. Потом я вместе со сверчками ехал на папе, а папа пел нам походную песню.
Дома мы выпускали сверчков под куст сирени. Там они до вечера молчали, но, лишь стемнеет, начинали сверчать. Да так громко, что было слышно даже в хате. Папа говорил, что более голосистых сверчков никогда не слышал.
Потом папа ушел на фронт, а нашу хату взорвали артиллеристы. Мы стали жить в землянке тетки Олянки. Я пошел к сирени, перевернул там все камни, но нашел только одного сверчка. Остальные убежали или погибли от взрыва.
Я забрал сверчка в землянку. Обычно мама ругалась, если приносил в дом ящерицу или даже кузнечика, а здесь ничего. Она тоже думала, что этот сверчок помнит нашего папу.
Сверчок поселился за сундуком и вечерами сверчал свою песню. Правда, недолго. Потому что петь одному скучно.
Как-то он замолчал на целую неделю, и мама очень испугалась. Она плакала и говорила, что это не к добру. Может, даже папу убило. Потом сверчок засверчал снова, и от папы пришло письмо. Все у него хорошо, только немного ранило в руку.
