Книга Тамерлан - Александр Сегень

Видя в Тамерлане такое усердие к разбоям и войне, Тарагай, отец его, задумался и отдал сына в строгое ученье, где его заставили овладеть чагатайской грамотой, она же сродни персидской или таджикской и очень похожа на арабское письмо, изобретенное еще в стародавние времена. Поначалу ученье не давалось Тамерлану, но, увидев, что и здесь можно и лестно оказаться первым, вскоре стал первенствовать над другими учениками в знании Алькорана, умении писать, владении семикратными и десятикратными числами, цифровой науке и в знании истории прошлых лет. Даже ученые улемы признали его лучшим учеником и выделили среди всех остальных. Но все свои знания сей изверг рода человеческого копил и собирал для одной лишь цели – дабы как можно искуснее и ловчее потом обманывать, грабить, убивать, присваивать чужие земли и подчинять себе завоеванные народы.

По достижении четырнадцати лет Тамерлан выглядел уже аки взрослый муж. Вскоре, оставив учебу, он увлекся охотой, а также, собрав вокруг себя шайку разбойников, начал потихоньку грабить окрестных жителей, разбоем же и кормился. Тогда же Тамерлан приобрел себе два мерзких обычая. Видя полюбившуюся ему девицу или даже чужую жену, он находил способ подстеречь ее и силой принудить к совокуплению. Второй обычай, в сто крат более гнусный, нежели первый, был тот самый, за который Всевышний Бог в древние времена наказал беззаконных жителей града Содомского. И все сие до поры сходило Тамерлану, и Божья кара не обрушивалась на его голову, ибо разбойником и насильником Господь вознамерился наказать человечество, погрязшее в грехе и разврате.

Глава 6. Томление

Написав последнее слово, мирза отложил перо, глубоко-глубоко вдохнул, набрав полные легкие сладкого вечернего воздуха, и до хруста потянулся, любуясь тем, как только что написанные им слова медленно, одно за другим, исчезают. Прежде чем растворилось последнее слово, он обмакнул перо в обычные чернила и успел поставить после слова точку, чтобы знать, где начинать в следующий раз. Наконец исчезли и последние буквы нездешнего языка, на котором Искендер писал свою тайную повесть о Тамерлане. Этим языком с грехом пополам в Самарканде владели лишь еще два мирзы, но зато многие рабы в Мавераннахре и других обширных владениях потомков Чингисхана знали его в совершенстве, ибо с рождения были обучены ему в той земле, откуда их вывезли завоеватели.

Уложив начатую рукопись на дно ларца, Искендер завалил ее другими бумагами, затем он перелил волшебные чернила в заранее приготовленный для них серебряный кувшин, горлышко которого закрывалось откидной крышкой, а на крышку привешивался замочек, так что содержимым кувшина мог воспользоваться лишь тот, у кого есть ключик. Красивую бутыль темно-синего стекла, привезенную Мухаммедом Аль-Кааги, Искендер наполнил великолепными китайскими чернилами, которые всем были хороши, но не растворялись после того, как ими что-нибудь напишешь.

Настроение у Искендера было отменное. Начало положено. В какие-нибудь полтора-два месяца он напишет свою повесть о царе-злодее и останется только как-то переправить ее в нужные руки. А уж тогда можно будет подумать и о том, как самому сбежать из Мавераннахра вместе с женой и сыном.

Искендер еще раз потянулся, сладостно думая о своей жене, красавице Истадой, три месяца назад родившей ему славного малыша. Хорошо бы сейчас очутиться в ее объятиях, вдохнуть запах ее волос, кожи, захмелеть от поцелуев… Но Истадой осталась в Самарканде, а Искендеру следовало поспешить к тому, о юных годах которого он только что писал. С тех пор как он покинул его, прошло более трех часов, миновало время вечернего намаза, и уже близилась иша – ночная молитва, совершаемая после того, как исчезнет на горизонте красная полоска погаснувшей зари.

Подойдя к шатру Тамерлана, мирза застал выходящую из него кичик-ханым[26] Тукель, молодую дочь монгольского хана Хизр-Ходжи, вступившую в гарем великого завоевателя несколько лет тому назад. За эти годы ей так и не удалось воскресить угасшее мужское естество Тамерлана, но она продолжала ему нравиться, и время от времени он зазывал ее к себе, чтобы попробовать еще раз.

На Тукель было красное шелковое платье с золотыми кружевами, которое оставляло открытыми роскошные плечи и гладкие руки царицы, в локтях и запястьях перехваченные великолепными браслетами. Глаза Тукель игриво сверкали, ярче, нежели жемчуга, осыпающие ее островерхую шапку. Кичик-ханым со смехом сообщила что-то одному из своих слуг-евнухов, и тут только, увидев приближающегося мирзу, удосужилась набросить на лицо легкую накидку.

Нетрудно было догадаться, о чем она с таким смехом поведала евнуху.

Войдя в шатер, Искендер нашел своего господина в полном расстройстве чувств. Лежа на мягком ложе из нескольких ширазских и исфаханских ковров, Тамерлан уныло глядел в свод шатра, и лицо его походило на безжизненную маску злого демона. Несколько слуг суетилось, раскладывая на столике перед эмиром свежие фрукты, другие, увидев Искендера, бросились готовить для него рабочее место. Наконец и Тамерлан заметил мирзу, нахмурился и промолвил, будто оправдываясь за свой горестный вид:

– Сообщают, что Каладай при смерти. А ведь он всего лишь на год старше меня. Когда-то он спас меня от смерти, а потом подружил с Хуссейном. Если бы не Каладай, мои нынешние владения были бы немного меньше.

– Осмелюсь высказать свое твердое убеждение, что судьбой моего хазрета распоряжался Аллах, а не случайные люди, как Каладай. Если бы не он, кто-то другой был бы послан Всевышним для того, чтобы выстелить путь джехангира[27], – проговорил мирза.

– Ты, как всегда, прав, мой Искендер, – прокряхтел Тамерлан. – Но мне жаль Каладая. Если он помрет, то не узнает, что я завоевал Китай.

– На тот свет новости приходят даже быстрее, нежели из Самарканда в Толедо, – вновь возразил Искендер учтивым тоном. – Жалеть Каладая можно было бы лишь в том случае, если бы он вовсе не появлялся на нашей земле, нигде и никогда.

– А после Китая я двину свои войска дальше, найду земли Дясуджу и Маджуджу[28] и тоже завоюю их, – ни с того ни с сего пробормотал Тамерлан таким голосом, будто бредил.

– И тогда наступит Судный день, – вздохнул Искендер.

– Да? Разве? – Две черные монгольские кисточки бровей удивленно взметнулись. – Почему?

– Так говорит Коран.