Книга В Петербурге летом жить можно - Николай Крыщук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В коммунизме он, правда, к этому времени успел разочароваться и ностальгии по советскому прошлому не испытывал. Но в остальном-то всё правильно. С моими звонкими приветствиями первым дням Перестройки он соглашался, но при этом всякий раз тяжело вздыхал. Что он хотел сказать этими вздохами? Только ли то, что жизнь кончается?
Какая-то там случилась накладка при телефонных переговорах – только когда я, пропахав сотни километров, явился у стойки администратора, выяснилось, что меня не ждали. Стали звонить директору домой, проверять документы, что почему-то всегда неприятно действует.
Вероятно, каждый из нас в душе нелегал.
Ключ, однако же, от какой-то комнаты дали и забыли обо мне до понедельника.
Была суббота.
Едва я вошел в комнату, как настроение мое стало совсем мрачным. Уж не заговор ли какой-то против меня, в самом деле? Вспомнил, как шептались администраторша с горничной, на меня мрачно поглядывая. Кому-то, видимо, очень хочется меня унизить или даже растоптать. Потому что таких комнат в Домах отдыха не бывает.
Огромный стол стоял поперек, так что дверь об него ударялась и протиснуться можно было только боком. Мрак подземельный. Настольная лампа позвякивает вольфрамовым волоском, то есть не работает. А главное, какой-то оглушительный шорох кругом, как бывает в часах перед боем. Но не кончается. Даже непонятно, слышишь ты что-нибудь или тебе только чудится.
Посмотрел наверх – обои свисают осенними лопухами. Вдруг вижу, из-под них любопытно выглядывают, а иногда даже испуганно выбегают на разведку тараканчики. Понятно. Значит, между этими лопухами и расточительной сталинской лепниной у них жилье. Это жизнь ихнего народца так шуршит.
Поставил сумку на кушетку и сам, не привлекая внимания, тихо сел с ней рядом. Сижу и думаю: э-эх! Вот как не уважали нас сто лет назад, вот так и сейчас не уважают! Даже еще больше.
Закурил. Гляжу – а пепельницы-то нет. Может быть, у них в номерах курить запрещено? От американцев, может быть, уже этим заразились?
Открываю окно, выдыхаю в него и на другой конец комнаты к раковине – пепел сбросить. Тихонько включаю воду, чтобы этих моих неврозов из коридора не слышно было.
Но сразу же понял я, что с водой это у меня лилипутская, смешная затея. Потому что тут такой шум жизни в окно ворвался!
Слева чьи-то дети бегают и каждый о себе миру заявляет. Орут, то есть. «А я тебе шишку подарю!» – «А я не возьму!» – «Смотри, где она у меня?» – «Не буду!» – «Тогда я тебе шишкой в лоб дам!» – «И я тебе как дам!» – «Ма-ма!» – ну и всякая прочая дребедень.
Справа, напротив, старики со старушками ходят, палочками стучат о землю, некоторые шумно передвигаются на костылях и тоже все орут.
А между этими концом и началом жизни бегает штук десять собак, недовольных друг другом. Лают, само собой. При этом три отошли в сторонку и воют. Значит, соображаю, в доме как минимум три покойника. Нормально.
Новые хозяева жизни ездят без дела между детским садом, овчарней и госпиталем на своих ВМW, никого не замечая, и каждый норовит у моего окна тормознуть.
Закрываю я окно, зло застегиваю на две ручки, проверяю еще, надежно ли закрыта изнутри дверь. Буду в духоте помирать.
Лег на тахту, а та как заскрипит, как заверещит припадочно! Точно, понимаю, все подстроено. Не успею девушку в номер привести, как старики заранее приготовленные пасквили тут же пошлют, куда знают.
Чувствую, обложили со всех сторон. Лежу смирно. Обдумываю жизнь.
Заработай ты хоть десять миллионов, хоть сто, открой новый вид бабочки или превратись в ходячий комментарий к Данте, все равно – посмотрит на тебя вполглаза горничная и тут же знает, какой тебе выделить номер. Потому что у нее зверское классовое чутье, и свою униженную веками сущность ты все равно дальше порога без ее разрешения не протащишь.
Нет, если сто миллионов, подумал для честности, то протащишь, перешагнешь ее порог спокойно, может быть, даже не здороваясь. Но и в этом случае она тебе вслед таким взглядом посмотрит, что будешь с ним на спине всю жизнь ходить.
Страшно хотелось пить. Я открыл кран и стал ждать, когда из недр водопровода придет холодная вода. Но ее все не было, напротив, вода стала теплее. Попробовал другой кран – та же история. Не было у них ни холодной, ни горячей воды – одна теплая. И холодильник, внезапно при включении заговаривающий, потом гордо уходящий в себя, выпускающий, когда откроешь дверцу, прямо в лицо тебе съестные пары, обрастающий в теплые дни снегом и льдом, конечно, отсутствовал.
Захотелось, несмотря на свою злобную отрешенность, хоть какой-то, пусть односторонней, связи с миром. Но даже вырванной с мясом радиоточки в номере не было.
Какой-то инвалид прошел по коридору в сортир вкрадчиво, чтобы подслушать шумы и звуки моей неудавшейся жизни. Это все, что осталось на мою долю от человеческого любопытства? Об этом ли мечтал я в свою звонкую пору?
Вот так уходят убивать старушек, думал я, лежа неподвижно на своей визгливой тахте. Полежишь в таком гробике год-другой и пойдешь, а куда денешься!
Вспомнилась соседка по коммунальной еще квартире. Легкая была женщина, хотя временами задумчивая. Думает иногда месяц, второй, зиму – потом как засмеется! Мужей так своих хоронила – тихо, благородно, никому не навязывая своего горя.
Так вот, очень она любила смотреть в кастрюлю, когда мама варила борщ, например. Мама овощей подкидывает, пенку снимает или пробует на вкус, а Майя стоит, плечом почти касаясь, и смотрит пристально в самую суть борща. Потом повернется резко и на выходе уже, так что и объясниться с ней невозможно, скажет вдруг со смешком:
– Что это вы так мало капусты кладете? А сельдереева корня и вовсе нет!
Вот эту молодую еще старушку сейчас бы первой удавил.
Вышел все же к ужину. Старик напротив меня выковыривал вилкой и ножом что-то из омлета. Я сообразил: омлет бывает плохо взбит, и капельки белка сквозь него проступают. С детства он, значит, этого не любит.
Так вот в муках и прошли два моих дня. Утром в понедельник поплелся к конторе решать судьбу. Как бы власть вернулась с отдыха – есть теперь с кем повздорить.
Для выяснения моей приблизительной личности звонят в столицу. Слышу, подтверждают им, что я есть, что просто не успели еще о моем существовании сообщить, а так-то забронирован для меня номер девятнадцатый.
При слове «забронирован» почувствовал я легкий восторг самоуважения.
– А может быть, оставим его в прежнем? – спрашивает нахально контора.
– Нет-нет, что вы? – на том конце провода. – Для него забронирован девятнадцатый.
