Книга Страх и его слуга - Мирьяна Новакович

Так, как будто на свете нет никого, кроме него, старик проделывал все это спокойно и осмысленно, окружающие смотрели на него не мигая. Обо мне совсем забыли. Простонал первый звук и гуслар через нос начал подстраивать свой голос к звуку несуществующей струны, которая завывала так, словно распята. Потом вдруг резко откинул назад голову, на шее у него выступил кадык.

— Спой нам о Косово.

— Как мы потеряли империю.

— Как мы потеряли страну.

— Корчмарь! Налей деду пива!

— Австрийское пиво, дед, самое лучшее пиво!

Мы с Новаком сели за стол возле входной двери.

На всякий случай. Тоже спросили себе пива.

Гуслар испустил протяжный и приглушенный возглас: — Аааа-аааа! — и тут же продолжил отчетливо и резко: — Сокол полетел, серая птица, от святыни, от Ерусалима, и несет он птицу-ластовицу, то не сокол был серая птица, а то был святитель Илия. Не несет он птицу-ластовицу, а несет книгу Богородицы, он несет на Косово царю, опускает царю на колени, книга царю гласом говорила…

Сербы все теснее обступали гуслара, стояли затаив дыхание. Глаза их увлажнились. А слепец все быстрее и самозабвеннее причитал или пел, трудно сказать, что именно это было. Мне показалось, что огонь в очаге разгорелся ярче и жарче.

Я наблюдал за своим слугой. Он слушал гуслара напряженно, словно ждал, что произойдет нечто неожиданное, например, изменится размер стиха или место паузы. Но таких неожиданностей в сербской народной поэзии нет и никогда не будет. И пусть даже и такая предсказуемая, эта песня спасла меня от погибели.

Итак, я наблюдал за своим слугой и размышлял о нем. Почему он у меня служит? Не верю я во все эти истории про продажу души дьяволу. Об этом писал один англичанин. Марло, так его, кажется, звали, имя такое противное, прямо произносить не хочется. Ну, так вот, кто продает душу дьяволу? Никто. — Все те, кто мне прислуживают… э-эх, все они, все давно пропали еще до того, как меня встретили. А во-вторых, я не покупаю. Я тоже люблю, когда мне что-то дают просто так, от сердца, а денег не требуют. Сколько я уже скитаюсь, стройный, иногда и с чесноком, но никогда еще не встречал такой души, которая мне сама себя предложила, ничего не требуя взамен.

— Любовь, вот что вы ищете, хозяин, — сказал мне Новак, когда я как-то раз рассказывал ему о некоторых своих злоключениях.

— Болван, — ответил я, — любовь найти легко. То, что я ищу, не любовь.

— Как же так, хозяин, — легко найти. Сколько их было, тех, которые ее искали, а не нашли!

— Все очень просто, те, которые ищут долго и многого, вовсе не хотят это найти.

— Это вы прямо сейчас придумали.

— Даже если бы я это придумал прямо сейчас, что тут такого, почему придуманное раньше должно быть умнее чего-то более нового? Ох, люди, вы верите, что мудростью может быть только что-то древнее, а современность способна родить лишь нечто ничтожное.

— А разве это не так?

— Конечно, нет. Разве время это такая сила, которая способно былые ничтожные мысли поднять на уровень нынешней мудрости?

Тогда, уж не знаю почему в связи с именно этим разговором, Новак рассказал мне свою жизнь и то, как и почему покинул Сербию и стал пьяницей. И моим слугой.

Итак, он был сыном богатого и уважаемого белградского торговца. Богатство и уважение всегда идут рука об руку. Правда, не с самого начала, сначала ты только богат, а по прошествии некоторого времени и богат, и уважаем. Однако, на беду Новака, его отец еще и стремился идти в ногу со временем. Так что решил старик дать своему сыну образование. Нашел учителей, всех, каких положено, и по греческому, и по латыни, и по остальным наукам. Сын, опять же на свою беду, был прилежен и стремился к знаниям, так что уже в двадцать лет стал настолько известен, что его приглашали и проводили с ним время в рассуждениях об умных вещах не только владыки, но и сам митрополит. Например, о том, почему я впал в грех — из зависти или от недостатка любви, или о том, что со мной будет, когда настанет конец света. Этим обычно и кончают те, кто занимается не своим делом. Такие становятся слугами. Итак, науки ему давались легко, кроме того, он выучился вести бухгалтерию и считать деньги. Однако к торговле его не тянуло.

Его тянуло к книгам, ко всем этим великим трагедиям о великой любви. Все друг друга любят, и в конце все умирают. И так, мало-помалу… понятно, мне он в этом не признался, но я сам понял… моим Новаком овладела мысль, что его жизнь ничего не будет стоить, если и он не влюбится смертельно и так далее, в соответствии с тем, как описано в книгах. Начал он было с Гамлета, но отца убивать некому, мать его уже умерла, дядя пропил все, чем владел, и пресмыкался перед братом, так что из всего этого ничего не получалось, не говоря уже о том, что среди знакомых девушек не нашлось ни одной Офелии. Тогда он решил стать Парисом и даже приглядел девушку, которую можно было бы похитить и которая согласилась бы выйти за него, но это дело тоже провалилось после того, как он услышал, что говорил ее отец: тому, кто согласится ее взять, дам не одно приданое, а пять. Стало ясно, что из войны за такую девушку ничего не получится. Тогда он вообразил себя Одиссеем, но Пенелопы нигде вокруг не было, хотя многие сербки пряли («Правда, все-таки не столько», — как сам он мне признался). Его отец, увидев, что я не шучу — это, правда, не вполне верно, потому что пошутить я как раз люблю, — решил его женить. Нашел невесту, богатую, молодую, из хорошей семьи. Сын, однако, ни в какую. И упирался, пока отец не пригрозил лишить его наследства. Тут и Новаку стало ясно, что я не шучу, и он согласился. Наступил день свадьбы, потом первая брачная ночь. Она — испуганная, жалкая. Он — грубый, злой. И с той ночи он стал ее бить. Она была всегда и во всем виновата. И он ее бил и проклинал.

Так бы и продолжалось всю жизнь, если бы в их брак не вмешались Австрия и Турция. Наступил 1690 год, черный год для сербов. Турки навалились на них из-за того, что те вместе с австрийцами воевали против полумесяца, и многих заставили обратиться в бегство до самого Белграда. На Белград напали самые дикие татарские и арнаутские отряды турецкой армии, и 29 сентября начался массовый исход через Саву и Дунай в Австрию. Среди этого столпотворения погибла, точнее, утонула в Саве, его жена. У него внутри тогда что-то оборвалось, он так мне и сказал («Внутри у меня что-то оборвалось»), и после этого он никогда больше ни на одну женщину даже не посмотрел, да и ото всех других радостей тоже отказался. Кроме пьянства. Но по его словам, пьянство для него радостью не было, правда, я в это не верю («Чтобы искупить каждый удар, которыми я ее осыпал. Чтобы искупить каждое проклятье, которыми я ее проклинал»). Отец его умер, но он не стал продолжать его дело, а все пропил. Вот таким я его и встретил в Пеште, в той самой корчме. «Работать на дьявола? Хочу, очень даже хочу, чтобы мне потом вечно гореть в аду, как раз это я и заслужил». «А если бы ты убил себя, ты бы тоже вечно горел в аду, — сказал я ему. — Просто тебе это кажется забавным, грешник ты самый грешный. Один грех другим грехом не искупается, раз уж мне приходится тебе все это объяснять». А люди часто такое делают, пытаются искупить один грех другим грехом, например, погубят женщину, а потом записываются в армию, якобы чтобы очиститься от греха, идут на войну и убивают тьму народа. Или наворуют денег, а потом проиграют все в карты. Или с любовью у них ничего не получится, и они решают больше никогда не любить.