Книга Слуги Государевы - Алексей Шкваров

Анну в светелке нашел. Где они с царем ночевали. Вернулась откуда то.

— А-а-а, — сказал, — вот ты где.

— Что изволите? — недобро посмотрела.

— А ты, Анхен, поласковей со мной, поласковей. — в угол зажимал.

— С чего это? — руками в грудь уперлась. — Сам герр Питер…

— Что, герр Питер? Помял тебя сегодня? И ты возгордилась, девка? — напирал Меньшиков.

— Да ты! Да я! Герру Питеру… — пыхтела Анхен. Меньшиков с размаху пощечину дал сильную. Немка охнула, на пол села от удара, за щеку схватилась.

— Что герру Питеру? Скажешь… скольких ты в светелке своей принимала? — ухмылялся нагло.

— Да как… — еще раз ударил. Съежилась вся.

— Царю-то может показалось сегодня, что ты до него в девичестве пребывала, Анхен. Он тебя может во дворец позвать к себе жить. Так ты уж сделай милость. Откажись. Придумай что. Аль закон лютеранский не позволяет жить открыто, невенчанной, а для венчания опять таки в нашу веру переходить надобно, аль батюшка тебя не благословляет — хмыкнул. — А то шепну царю, как в полюбовницах у Лефорта состояла, как с Патриком амуры крутила, посланника саксонского, говорят видели. А государь наш вспыльчивый, враз всех в приказ к Ромодановскому отдаст. А там все и сознаются. — улыбнулся слащаво. Как напомнил денщик царский о приказе Преображенском, так девке и плохо стало. Побледнела вся.

— Ну-ну, не дури! — строго добавил Меньшиков, — покуда никто никого не отдает князю-кесарю Федору Юрьевичу. Так что, девка, веселись, и царя нашего государя Петра Лексеевича ублажай. А с другими — ни-ни. Ну, если токмо со мной. — за грудь ущипнул больно. Сморщилась. — Со мной можно. А про других прознает — убить может! То-то.

— Алексашка! — голос царя донесся снизу.

— Во! Кличет! Ну, прощай, девка, покудова! — Меньшиков развернулся и исчез. Только башмаки по лестнице затопали:

— Здесь я, Петр Лексеевич!

Быстро промчались по слободе Кукуевской. В ворота Гордону влетели. На дворе дома генеральского стоял огромный конь-красавец. К столбу привязан, морда в торбе с овсом опущена. Сразу видно было, что то была великолепная боевая лошадь, отлично приспособленная и к военной службе и той тяжести, что должна носить на себе. Не видал Петр такого коня раньше на конюшнях Гордона. Залюбовался. Видно гость какой-то пожаловал. Царь даже ткнул Меньшикова в бок:

— Глянь, Алексашка. Вот это конь! Голштинец, ей Богу! Чей это?

Петр подошел поближе, оглядел внимательно. Конь скосил глазом, ушами повел настороженно, но от овса не оторвался. Впереди, на седле была укреплена пара пистолетов, размером значительно больше обыкновенных. На луке, на перевязях висела фузея и патронташ с пулями.

— Знать хозяин славный воин. Вона оружия сколь. — поддакнул Меньшиков.

В полутемных сенях дома шотландского генерала царь споткнулся о чьи-то вытянутые ноги. Еле устояв, Петр рявкнул:

— Что за черт разлегся!

— Was? — послышалось в ответ. Что-то грузное зашевелилось на лавке. Поднималось.

— Ты кто? — опять спросил Петр у незнакомца, силясь разглядеть.

— Was? — опять послышалось. Дверь из горницы распахнулась, свету сразу прибавилось. Сам хозяин выглянул:

— О-о! Сэр Питер!

— Кто это у тебя в сенях разлегся, Патрик? Чуть шею себе не свернул! — Петр с интересом разглядывал чужака. Это был мужчина выше среднего роста и достаточно крепкого сложения. На вид ему было лет сорок, и вся внешность изобличала в нем человека решительного, воина закаленного в боях, оставивших на его теле немало рубцов и шрамов.

— Земляк мой, капитан Дуглас МакКорин, рекомендую, сэр Питер. Прибыл в Москву по моему приказанию. — и что-то пояснил гостю на своем языке. Иноземец кивнул и церемонно поклонился царю. Петр махнул рукой:

— Веди в горницу. Что в темноте-то говорить. — На свету уже пристально всмотрелся в капитана. Спросил по-немецки:

— Откуда ты прибыл, капитан?

— Дрался за Аугсбургскую лигу с французами. — МакКорин легко говорил по-немецки. — Война-то кончилась, значит и работы порядочной солдатской не стало. Вспомнил, как генерал Гордон меня звал в Московию, вот и подался. — капитан был словоохочив. Петру понравилось. Он уселся за стол и жестом пригласил остальных последовать его примеру. Про коня сразу вспомнил:

— Твоя лошадь там, у столба?

— Это не лошадь, сэр. Это мой боевой товарищ. Его зовут Зигфрид.

— Продай!

— Разве друзей продают, сэр? Amicus verus rara avis est — верный друг — это редкая птица! Так, по-моему, говорили древние. А этот конь и друг и быстрая птица. Если б не он, сидел бы я перед вами…

— Ты прав, солдат. В каких армиях служил?

— Я начал у шведов, рядовым в дворянском полку. Затем стал прапорщиком в лейб-гвардии драгунском. У Карла XI. Так я дослужился сперва до лейтенанта, а потом и капитана. В те времена мы дрались с курфюрстом Бранденбургским и датчанами. Славно мы им дали при Лунде. Но откровенно признаюсь, что в армии Карла было многое такое, что не так-то легко переварить благородному воину. Жалование капитана составляло каких-то 60 талеров, однако выплачивали не более трети. Мне случалось быть свидетелем, как целые полки каких-то немцев или голштинцев поднимали бунт перед боем, и точно конюхи орали «Гельд! Гельд! Что означало «Давай денег!», вместо того, чтобы пойти в бой. — болтая, капитан не преминул употребить хлеб и сыр, что стояли на столе, не забывая запивать еду вином. Присутствие русского царя с генералом его не смущало. Петр наблюдал с улыбкой за старым солдатом. Дуглас ему явно нравился.

— Ну а потом?

— А потом, — капитан сделал хороший глоток вина и снова потянулся за хлебом и сыром, — потом после мира Сен-Жерменского, был у нас полку один ирландец, майор О Хара, и как-то вечером мы с ним поспорили. Уже не помню из-за чего. Кажется, из-за лошадей. Слишком много рейнского шумело в головах. Ну поспорили, и что с того. Наутро он вздумал отдавать мне приказания. При том держал свой жезл на отлете и концом вверх, вместо того, чтоб опустить его концом вниз, как подобает воспитанному командиру, когда он говорит с подчиненным. По сему случаю, мы дрались на дуэли. И он имел неосторожность умереть после того, как я воткнул в него свою шпагу. А наш полковник (тоже ирландец, кстати!) изволил подвергнуть меня наказанию. Обиженный столь вопиющей несправедливостью я перешел к голландцам. Тем более, что три шведских полка у них было на службе.

— Ну и голландцы? — Петру все больше нравился Мак-Конин.

— У них все хорошо. Их поведение в день платежа должно служить примером для всей Европы! Ни проволочек, ни обманов. Все рассчитано, как в банке. Но уж зато, голландцы народ аккуратный. Ничем не дадут поживиться. Если какой-нибудь простолюдин пожалуется на разбитый горшок или череп, а глупая девчонка запищит чуть погромче, честного воина притянут к ответу. Да не перед военным судом, который мог должным образом разобраться в его проступке и наложить какое-нибудь взыскание, а перед бургомистром из лавочников или ремесленников, а тот начнет угрожать виселицей или тюрьмой, будто перед ним стоит кто-то из его презренных толстопузых мужланов. А тут как раз война началась. Людовик, король французский, сцепился с ними. За Пфальц какой-то драться решили. Ну сперва мы французам наподдавали славно при Валькуре, зато потом они нам при Флерю. Когда их армию возглавил герцог Люксембургский. Вот уж славный воин! Жаль помер. Почти все наши шведы тогда в плен попали. А я ушел. И к испанцам подался.