Книга Дальний остров - Джонатан Франзен

Я проснулся ночью из-за того, что борта палатки бились о спальный мешок: поднялся сильный ветер. Я вставил в уши затычки, но удары все равно были слышны, потом они сделались тяжелыми, громкими. Когда наконец стало светать, я увидел, что с палаткой непорядок: полог провис, на нем болталась секция одного из шестов. Ветер разогнал облака подо мной, открыв вид на океан, до которого было поразительно близко; по свинцу его вод растекалась красная заря. Мобилизовавшись, как я умею перед поисками редкой птицы, я наскоро позавтракал, положил в рюкзак рацию, спутниковый телефон и запас продовольствия на два дня, а напоследок, потому что ветер был очень силен, опустил каркас палатки и придавил углы большими камнями, чтобы ее не сдуло в мое отсутствие. Время поджимало — в утренние часы на Мас-Афуэре погода обычно более ясная, чем днем, — но, прежде чем устремиться в гору, я заставил себя остановиться перед рефухио и отметить на GPS-навигаторе его координаты.

Островная райадито — более крупная, более тусклая по оперению родственница шипохвостой райадито, удивительной маленькой птички, которую я перед поездкой на острова видел кое-где в лесах материковой части Чили. Как такие крохотные существа смогли перелететь за пятьсот миль от берега в достаточном количестве для воспроизводства (и последующей эволюции), мы никогда не узнаем. Вид, живущий на Мас-Афуэре, нуждается в первозданном папоротниковом лесе, и его численность, изначально небольшая, похоже, уменьшается, — видимо, потому что на гнезда, которые находятся на земле, совершают набеги расплодившиеся крысы и кошки. (Чтобы избавить Мас-Афуэру от грызунов, пришлось бы поймать и приютить всех канюков острова, а потом с вертолетов разбросать по гористой территории отравленную приманку — на все это понадобилось бы примерно пять миллионов долларов.) Мне говорили, что увидеть райадито в ее среде обитания не так уж трудно, главное — добраться до этой среды.

Самая высокогорная часть острова по-прежнему куталась в облака, но я надеялся, что ветер вскоре их разгонит. Насколько я мог судить по своей карте, мне предстояло подняться примерно на три тысячи шестьсот футов, чтобы обогнуть два глубоких ущелья, преграждавших путь на юг, к Лос-Иносентес. Меня подбадривало то, что итоговый перепад высоты за весь переход должен был равняться нулю, но, почти сразу же после того как я отошел от рефухио, снова набежали облака. Видимость упала до нескольких сотен футов, и я стал каждые десять минут останавливаться, чтобы делать электронные пометы о своем местнахождении: точно Гензель в сказке, бросающий в лесу хлебные крошки. Некоторое время я держался тропы, обозначенной мулиным пометом, но вскоре заподозрил, что мог с нее и сбиться — так каменисто было теперь под ногами и так все истоптано козами.

На высоте три тысячи шестьсот я повернул на юг и начал было продираться через плотные заросли папоротника, с которого капало вовсю, но путь мне преградило ущелье, хотя ему полагалось сейчас быть ниже меня. Я развернул карту, но, с тех пор как я в прошлый раз ее изучал, тусклые разводы, предоставленные Google Earth, более четкими не стали. Я попробовал пойти вбок, вдоль края ущелья, но под папоротником скрывались скользкие камни и глубокие ямы, и спуск, насколько я мог разглядеть в тумане, делался все круче, поэтому я повернул назад и с трудом, ориентируясь по GPS, выбрался обратно к гребню горы. За час пути я вымок до нитки и отдалился от исходной точки всего на какую-нибудь тысячу футов.

Разглядывая карту, которая все сильней намокала, я вспомнил незнакомое слово, произнесенное Данило: кордонес. Должно быть, это означает гребни! Мне надо идти по гребням! Я опять двинулся вверх, останавливаясь лишь для того, чтобы бросать электронные крошки, и наконец подошел к радиоантенне, питающейся от солнечной батареи, — видимо, тут была локальная вершина. Ветер, ставший крепче, гнал облака над тыльной частью острова, которая, я знал, состоит из утесов, отвесно вздымающихся на три тысячи футов над колонией котиков. Утесов я не видел, но от самой мысли, что они близко, у меня закружилась голова. Я очень боюсь крутизны.

К счастью, cordón, идущий от антенны на юг, был почти горизонтален и двигаться по нему было нетрудно, несмотря на сильный ветер и почти нулевую видимость. За полчаса я проделал немалый путь, радуясь, что скудость информации не помешала мне найти верную дорогу к Лос-Иносентес. Потом, однако, гребень начал ветвиться, ставя меня перед выбором, как лучше идти — выше или ниже. Карта недвусмысленно говорила, что я должен оказаться на высоте три тысячи двести, а не три тысячи восемьсот. Увы, нижние гребни, по которым я пытался спускаться, обрывались головокружительными кручами. Я вернулся к верхнему гребню, обладавшему тем преимуществом, что он вел прямо на юг, в сторону Лос-Иносентес, — и вздохнул с облегчением, когда он наконец пошел вниз.

Погода уже испортилась не на шутку: туман перешел в дождь, не просто косой, а горизонтальный, скорость ветра при порывах превышала сорок миль в час. Гребень, по которому я кое-как спускался, начал пугающе сужаться, и в одном месте дорогу мне преградила небольшая остроконечная скала. За ней, насколько я мог разглядеть, гребень все еще шел вниз, хоть и очень круто. Но как обойти скалу? Если я начну пробираться с подветренной стороны, есть опасность, что меня подхватит и сбросит вниз порыв ветра. С наветренной стороны, судя по всему, отвесная пропасть глубиной три тысячи футов, но там по крайней мере ветер будет прижимать меня к скале, а не отрывать от нее.

В полных воды ботинках я осторожно двинулся в путь с наветренной стороны, дважды проверяя каждый камень, прежде чем ступить, и каждый выступ, прежде чем за него ухватиться. Пройдя чуть вперед, я смог увидеть, чтó меня ждет немного дальше; похоже было, что гребень за скалой ведет опять-таки к обрыву: и впереди, и справа от него, и слева — только темная пустота. Хотя желание повидать райадито не ослабевало и настроен я был очень решительно, в какой-то момент мне стало страшно сделать следующий шаг, и вдруг я увидел себя со стороны: стою, распластавшись по скользкой скале, под слепящим дождем и яростным ветром, и нет никакой уверенности, что двигаюсь в правильном направлении. В голове отчетливо прозвучало: «То, что ты делаешь, крайне опасно». И я подумал об умершем друге.

В умении писать о погоде и непогоде Дэвид не уступал ни одному из тех, кто когда-либо склонялся над листом бумаги, и своих собак он любил нежнее, чем кого бы то ни было и что бы то ни было на свете, но природа как таковая его не интересовала, и он был совершенно равнодушен к птицам. Однажды, когда мы ехали на машине поблизости от Стинсон-Бич в Калифорнии, я остановился, чтобы он смог поглядеть в зрительную трубу на длинноклювого кроншнепа — на птицу, чье великолепие, по-моему, самоочевидно и открывает некие истины. Посмотрев секунды две, Дэвид отвернулся с откровенно скучающим видом. «Да, — произнес он своим особым поверхностно-вежливым тоном, — милое существо». Последним летом его жизни мы сидели с ним в его патио, и, пока он курил, я следил за летающими вокруг колибри, не в силах оторвать от них глаз, и печалился, что он к ним безразличен, а когда, приняв большую дозу лекарств, он погрузился в дневной сон, я стал изучать птиц Эквадора, готовясь к предстоящей поездке, — и вот тогда я отчетливо увидел разницу между его неизбывной бедой и моими терпимыми внутренними неурядицами: у меня были птицы, источник радости, мне было куда уйти от себя, ему — нет.