Книга Знахарь-2, или Профессор Вильчур - Тадеуш Доленга-Мостович

— Я им не нужен, — думал Вильчур, — а при их состоянии они даже не почувствуют того, что после меня не осталось наследства.

После смерти… Впервые пришла мысль о том, что он уже старый. До сих пор масса ежедневной работы и его неисчерпаемая энергия заслоняли тот факт, что он приближается к возрасту, в котором большинство людей думает уже только о смерти. Когда прочел эти слова в интервью Добранецкого, они показались ему такими смешными и жалкими, впрочем, как и все его коварные излияния. Однако проходили дни и недели, а он все больше думал о своей старости.

Правда, как и прежде, ежедневно в семь часов был уже на ногах, а в восемь часов в клинике, но после обеда чаще сидел дома, преимущественно в одиночестве.

Он чувствовал себя уставшим. Постоянные нападки, на которые он не отвечал, отражались на состоянии его нервной системы, на его самочувствии.

Как раз в это время он начал пить. Это не было дурной привычкой. Просто старый, опытный Юзеф, слуга Вильчура, как-то предложил ему выпить рюмочку коньяку.

— Вы замерзли немного, пан профессор. Это вам поможет.

С того дня, когда в послеобеденные часы он усаживался в кабинете у камина, всегда рядом с кофе на столике стоял коньяк. Несколько рюмок разогревали его и позволяли уйти от тягостной действительности, создавали иллюзию безмятежности и удовлетворения. А прежде всего успокаивались нервы, которые в последнее время нуждались в покое.

Постоянные нападки на Вильчура должны были оказать свое влияние и на его окружение. В клинике, как он заметил, часть персонала относилась к нему критически и явно симпатизировала Добранецкому, возможно, по убеждению, а может быть, для того, чтобы приблизиться к нему, предвидя, что скоро он вновь придет к власти.

Отношение Вильчура к Добранецкому внешне не изменилось. Вынужденные ежедневно встречаться в клинике, они по-прежнему советовались друг с другом, проводили консилиумы и заседания. Однако оба старались ограничить контакты до минимума. Избегали также какого бы то ни было спора. Поэтому, когда профессор Добранецкий сказал секретарю, чтобы больше не назначали ему пациентов с четвертого этажа (бесплатное отделение), Вильчур принял это заявление спокойно и с того времени сам проводил обход этих больных.

Именно в этом отделении его встретило неожиданное переживание. Во время одного из обходов он узнал человека, которого привезли под фамилией Циприана Емела, а скорее, Емел узнал Вильчура.

Было это так. Профессору сообщили, что пациент пришел в себя. Когда Вильчур вошел в палату и наклонился над больным, тот открыл глаза и долго всматривался осознанным взглядом в лицо профессора, потом чуть-чуть улыбнулся и сказал:

— Хау ду ю ду, далинг.

— Откуда я знаю вас? — спросил Вильчур. Пациент усмехнулся, открыв гнилые зубы.

— Нас представил церемониймейстер на приеме у княжны Монтекукули.

Профессор рассмеялся.

— Действительно, узнаю ваш голос и манеру говорить.

— Это несложно, мон шер. У меня обычай менять голос только раз в жизни: в период отроческой мутации. Что же касается манеры разговаривать, то не перестаю быть изысканным. Профессор подвинул себе стул и сел.

— Однако это случилось давно, очень давно, — задумчиво произнес Вильчур.

Емел прикрыл глаза.

— Если бы еще мог удивляться чему-нибудь на этом свете, то удивился бы, что не встречаемся на том. Что за стечение обстоятельств! Благодетель, если мне не изменяет память, много лет тому назад вас лишили возможности продолжать бренное существование и отправили ад патрес. Меня несколько душевных приятелей отправили в том же направлении недавно. И вот мы встречаемся в теплой больнице. Пан доктор?

— Да, — ответил Вильчур. — Я оперировал вас. Вас жестоко порезали.

— Мне очень жаль, что я затруднил вас, сеньор. Миле грация. Но поскольку вы доктор, прежде всего скажите мне, не отрезали ли вы мне какой-нибудь конечности.

— Нет. Вы будете совершенно здоровы.

— Это довольно приятная новость. Приятная для Дрожжика, который, наверное, там тоскует обо мне и выплакивает свои прекрасные очи. Может быть, вспоминаете Дрожжика, дотторе?

— Дрожжика? — профессор поднял брови…

— Да, май диа, говорю об известном истэблишмент Дрожжик, ру Витебская квинз… Ресторан с точки зрения доносчиков зачислен в третий разряд, но перворазрядный с товарищеской, бытовой и нравственной точки зрения. Истэблишмент Дрожжик. Ни о чем это вам не говорит? Рандеву элегантной Варшавы. Хай лайф… Именно там мы имели честь и удовольствие…

Профессор Вильчур потер лоб.

— Неужели?.. Это вы… вы тогда затронули меня на улице?..

— Си, амиго. Точно так, именно так. Мы вошли к Дрожжику, чтобы за рюмкой сорокапятипроцентного раствора алкоголя решить некоторые абстрактные понятия, что нам вполне удалось. Насколько я припоминаю, у вас тогда были какие-то неприятности и, к сожалению, толстый бумажник в кармане. С того дня пользовался вашим советом как аргументом, многократно провозглашая добродетель бедности. Я всегда считал, что богатство не приносит счастья. Если бы у вас тогда не было столько денег, вас бы не угостили ломом по голове и не бросили бы в карьер.

Емел взглянул в глаза Вильчура и добавил:

— Нет, майн херр, я не принимал в этом участия. Узнал я обо всем назавтра. Районные новости, легенда, Еще одна легенда для размышлений — исчезновение вещей.

Вильчур непроизвольно потянулся рукой к темени, на котором остался шрам.

— Значит, это было так?

— Да, командир. Мне и не снилось, что я когда-нибудь еще встречу тебя.

С того дня профессор часто навещал Емела, который довольно быстро поправлялся, и поручил его заботам панны Люции, а она взялась за это с удвоенным усердием. Вильчур не мог не отметить, что эта молодая девушка с необычной жертвенностью отдается работе, как бы желая исправить ту ошибку, которую совершила. Не мог он также не заметить, что Люция одаривает его особой симпатией, что ее взгляд полон тепла, сердечности, дружелюбия и в нем как будто таится какая-то просьба.

Иногда они вместе выходили из клиники, и тогда она провожала его домой. Чаще всего они говорили о работе; случалось, однако, что беседа переходила на личное. Он узнал, что Люция — сирота, что она из Сандомежа, но с детских лет воспитывалась в Варшаве. Ее воспитание и образование оплачивала тетка, которой тоже не стало несколько лет назад. Она рассказала ему также, что когда-то была обручена, но вскоре убедилась, что молодой инженер, который изображал любовь, был человеком никчемным, и тогда она рассталась с ним.

— А сейчас я вижу, — заметил Вильчур, — что коллега Кольский очень интересуется панной.

Она слегка пожала плечами.

— Кольский, профессор, именно коллега, он очень порядочный парень. Я люблю его и ценю его качества, но это не те качества, которые могли бы вызвать более глубокое чувство.