Книга Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

— Девку, что ноги ему мыла, больше не поимеет и отцом никому не станет, прости, Господи!

— Тащи его к Марье, — приказал Молчанов последнему стрельцу, стоявшему в сторонке.

Переступив через Ксению, убийцы отнесли труп в пустую комнату и там под самой красиво вычерченной ландкартой опустили рядом с бездыханной матерью, затем завернули еще в одну рогожу и крепко связали, притиснув друг к другу. Исполнив приказ, от которого потом все открестились, сели на лавку и тут же распили оплетенную бутыль браги, каковую дьяк Сутупов еще с кое-какими припасами оставил в сенях при входе.

— Не слаб царь оказался, — проворчал недовольно стрелец, умертвивший Марию Григорьевну. — Да, не слаб! Мясной отрок! Крови в нем много — оттого подох не сразу. Добивать пришлось, а я добивать не люблю. Грех!

— Я те дам царь! — медленно произнес Молчанов. — Какой он тебе царь?! Воренок он, и не более того.

— А с девкой — что? — спросил тот же стрелец, самый разговорчивый, кивая на Ксению.

— Девку не трожь, — сказал Молчанов с неопределенной улыбкой. — На нее и без тебя охотник найдется. Совсем стемнеет — выведем и отвезем куда назначено. Это уж не ваша забота! Завтра явитесь к Красному крыльцу чем пораньше, вызовете меня, да держите язык за зубами.

Дьяк Сутупов отослал стражников. Теперь никто не мог увидеть, как трое стрельцов взвалили на телегу тяжелый куль. Столкнув наземь возницу, разговорчивый стрелец гикнул и погнал старых исхудалых лошадей к Фроловским воротам, а оттуда на Сретенку, к убогому монастырю у Варсонофия. В ту же ночь из склепа в Архангельском соборе вынули царский гроб с останками Бориса Годунова и отправили туда же. Наутро кое-как приведенные в порядок тела матери и сына выставили напоказ. Особенно много хлопот доставил труп Федора. Дубиной ему сильно повредило лоб, да и шею еле прикрыли. Полоса кровавая осталась от удавки, которую для верности накинули в последний момент, когда из юноши уже ушла жизнь.

VIII

Тут, у Варсонофия, вступили в ужасное дело князья Голицын и Рубец-Мосальский, сообщив отнюдь не молчаливому сплошь, а скорее беснующемуся от кровавого зрелища народу московскому непохожую на правду весть:

— Жена Годунова и сын его, отчаявшись, извели себя ядом!

Голос Рубца-Мосальского не дрогнул. Вытягивая шеи, мужики и бабы, которые стояли в первых рядах, пытались рассмотреть покойников. Но мелкий моросящий дождик и серый дым от гигантского костра делал картину смазанной и неясной. Однако никто не возражал — умертвили, и ладно! Ожидание благих перемен, как ни удивительно, ожесточало сердца. С легким вздохом узнали, что хоронить будут без патриарха Иова и без обряда. Старца уже отправили на север. А обряд наложившим на себя руки не положен. Самого царя Бориса в простом гробу опустили в яму, быстро закидали землей и перекрестились:

— Царство ему небесное!

Попадались, конечно, недоверчивые и сомневающиеся, но их стрельцы, посланные Молчановым и Шерефединовым, мгновенно успокоили.

Князь Голицын, приставив к губам ладони двумя полукружиями, выкрикнул с натугой:

— Дочь Годунова — Ксения — осталась в живых и примет постриг!

— Расходись, народ московский! Расходись! — кричали оплаченные князьями люди. — Более смотреть нечего! Ничего более не будет!

Какой-то весельчак, не исключено, что и подкупленный, выскочив на пятачок впереди рассерженных негладкостью происходящего бояр, завопил, кривляясь:

— Сладкие пирожки и пряники раздают в другом месте! — И, после того как Шерефединов вытянул его плетью, опрометью бросился прочь.

Гудящая, но не очень потрясенная всем этим средневековым действом людская лава потекла за ним. Немчины и англичане из слободы, что за Неглинной, ушли, неодобрительно покачивая шляпами и поджав губы. Им гибель Годуновых — против шерсти. Франц Крафт учил царевича Федора чертить, а Эрик Шноль — царевну Ксению петь.

— Ангельский голос у девочки, — часто повторял он по вечерам в кругу семьи.

Недавние правители, обладавшие совершенно неизмеримой и непонятной европейцам властью, отдали Богу душу, в грязи и гноище отправившись к праотцам. Никто из русских не пожалел ни зятя, ни дочь, ни внука Малюты, никто не сказал о них — даже шепотом — доброго слова. Окровавленными тенями они сейчас промелькнули на заднем плане разворачивающейся московской мистерии.

Удивительно, насколько мы все-таки ленивы, простоваты и нелюбопытны: довольствуемся лишь ниточкой, протянутой Александром Сергеевичем Пушкиным от царя Бориса к Малюте. Да от Малюты исходят такие мощные силовые линии, пронизывающие века, что и сегодня явственно ощущаешь их вибрацию, и сегодня в них разобраться нелегко, хотя все летописи читаны знатоками и перечитаны, да не по одному, и не по два, и даже не по три раза, а уж переписывали из них в другие чудесные и прославленные книги бессчетно, каждую закорючку изучив и отметив малейшие несоответствия и различия.

У Варсонофия ушла в землю самая мощная на ту пору — царская — Малютина ветвь, неразрывно переплетенная с годуновской. Прах потомков палача еще потом разок потревожат при истинном Рюриковиче — царе Василии Шуйском. Рухнули в пропасть все прошлые Малютины надежды. Рассыпалось в прах то, ради чего он совершил столько преступлений, что, в полном смысле слова, ни в сказке сказать, ни пером описать. Недаром о нем и летописи помалкивают, и в ученых книгах не много отыщешь. О его дружке Василии Грязном или о боярах Басмановых да князе Вяземском Афанасии гуще помянуто. А что они — вместе взятые — против Малюты?

Ни злато, ни зверство не помогло ни ему, ни его потомкам удержаться на поверхности жизни. Конечно, палач палачу рознь, но разве история злопамятнее народа? Быть может, она справедливее и не так пристрастна, как народ и многие его летописцы и поэты?

Часть первая

Из тьмы проступающий

Охота что на волков, что на людей

I

Огненно-рыжую пару заприметили в окрестностях Коломны давно, однако никто не мог поручиться, что речь идет об одних и тех же зверях. Иоанн мечтал заловить их живыми. Спал и видел, как в большой деревянной клетке из конца в конец они перебегают, словно вспышки пламени в подожженной солнцем степи. Поджидать крымского хана, который, по слухам, собрался напасть на Москву, становилось скучно, и Иоанн все чаще начал выезжать на охоту. Сперва довольно безалаберно устроенный воинский стан превратился в настоящий великокняжеский двор, где и ему, и сопровождавшим боярам жить было удобно и покойно. В войске он поддерживал суровый порядок, зато на охоте давал душе разгуляться. Издали его молодую свиту и не отличишь от разбойной стаи.

С вечера он отдал необходимые распоряжения и быстро, как только стряхнул с себя сон и собрался, покинул Коломну. Предстояло проскакать недлинное расстояние и остановиться поближе к тому месту, где Москва-река сливалась с Окой. Здесь, на опушке дикого леса, чаще видели две золотистые изгибающиеся молнии. Вчера он предположил, что это лисицы, но псари утверждали: нет, волки! Рыжие волки! Сперва он ехал неторопливо, опустив поводья, вдыхая острый холодный воздух суховатым изогнутым носом, который придавал ему какой-то иноземный — нерусский — облик. Шуйские нашептывали, что в жилах Иоанна текло много чужой крови. Бабка Софья Палеолог — племянница византийского императора Константина XI, мать — литовская княгиня Елена Глинская. Шуйским было невдомек, что через какой-нибудь десяток лет Иоанн станет гордиться перед послами вымышленным германским происхождением.