Книга Иван-царевич и С. Волк. Жар-птица - Светлана Багдерина

Ярославна встретила их на пороге, и от неяркого, но неожиданного света из распахнувшейся вдруг двери они на мгновение ослепли. Иван покачнулся, но чьи-то невидимые руки поддержали его и быстро избавили от мешков и оружия, и Ярославна, отпустив слуг, широким жестом пригласила путников войти в дом.

Переступив через низкий порожек, друзья оказались прямо в горнице, лицом к лицу с коренастым столом, плотно уставленным невероятным количеством снеди. В ушате со льдом охлаждалась пятилитровая бутыль кваса. У печки томился антикварный самовар. Из чугунков, сковородок и утятниц исходил умопомрачительный дух, а заморские блюда — салаты — казалось, просто умоляли: «Съешь нас!».

Ничем иным, кроме умопомрачения, царевич не мог объяснить полную потерю памяти на определенном отрезке времени, а когда она вернулась, он обнаружил себя бессильно откинувшимся на спинку стула перед столом, заваленным грудой пустых чашек, тарелок, блюдец, кружек и кубков. Как неприступная ледяная вершина надо всем над этим сверкала при свете… («Господи, да откуда тут свет берется, что-то в толк я не возьму?..»), короче, сверкала пустая бутыль. Рядом, с чувством исполненного долга, расположился самовар. И какая-то неопознанная ребристая бутылка зеленого стекла. Вытянув шею, у противоположного подножия посудной горы он разглядел блаженно улыбавшегося Серого, развалившегося точно в такой же позе. Позади стояла Ярославна, прислонившись спиной к печке и скрестив руки на груди. С лукавой добродушной улыбкой она поглядывала на гостей. Ей на вид было лет двадцать пять — тридцать, и она была красива той спокойной лукоморской красотой, которая не бросается в глаза, но если запоминается — то на всю жизнь. Причем что-то в глазах Ярославны говорило, что жизнь эта будет полна опасностей и непредсказуемо коротка.

Царевичу внезапно стало стыдно, так как он не мог вспомнить, поздоровался ли он, и был ли представлен сестре Сергия. Многолетняя привычка дворцового воспитания требовала отдать дань простым правилам вежливости и этикета, но при этом Иван боялся оказаться в дурацком положении, повторяя то же самое второй раз. Похоже, Ярославна угадывала его душевные муки, но отнюдь не торопилась прийти на помощь. Но пока царевич раздумывал, как ему поступить (хоть и скорость протекания его мыслительных процессов была настолько мала, что ей можно было со спокойной совестью пренебречь), проблема решилась сама собой.

Если бы Иван знал, что заснул, ему было бы стыднее раз в десять. Ну, или в восемь с половиной, это наверняка. Но он не знал об этом, а просто и безмятежно посапывал себе в обе дырки, наплевав в конце концов на воспитание, этикет и даже простые правила вежливости. И во сне к нему пришла Ярославна и сказала, что это — самое верное решение, какое он только мог принять. Но царевич ее не понял — ведь он не знал, что спит…

Проснулся Иван потому, что спать ему больше было не в куда. Сознание его включилось, и на все попытки снова уплыть в блаженное море снов отвечало решительным отказом. Более того, оно в резкой форме потребовало от Ивана немедленно вспомнить все, что произошло с ним накануне, где он находится и почему он чувствует себя так, как будто вчера весь день он занимался тяжелой физической работой. Недолго покопавшись в не проснувшейся еще памяти и окинув одним едва приоткрытым глазом окрестности, Иван пришел к выводу, что находится он в доме сестры отрока Сергия, что лежит он на полу на медвежьей шкуре, а чувствует он себя так, как будто накануне занимался тяжелой физической работой потому, что накануне он занимался тяжелой физической работой. А иначе их марш-бросок по сильно пересеченной местности с тяжеленными мешками на плечах нетренированному, изнеженному (пусть даже и против своей собственной воли) царевичу назвать было нельзя. И пусть Иван всеми фибрами своей семнадцатилетней души ненавидел эту нетренированность и изнеженность и собирался покончить с ними при первом же удобном случае, результат в виде ноющей спины и несгибающихся ног от этого не менялся.

В доме было тихо. Иван с трудом поднялся на ноги, разогнул, растирая кулаком позвоночник, спину, распахнул дверь и, зажмурившись от яркого солнечного света сделал шаг вперед. «Ну, ничего. Вот королевич Елисей на странице тысяча двести тридцать первой…»

И полетел.

Дивное, неповторимое чувство полета продолжалось совсем недолго. Честно говоря, гораздо меньше, чем хотелось бы царевичу.

Оно было прервано внезапно и жестко.

Немного позже царевич обнаружил, что это была единственная ступенька крыльца.

Оказывается, пока он спал, какой-то идиот поднял домик Ярославны на сваи. Причем и расположены они были как-то по-дурацки — не четыре по углам, а две в середине, и по виду они больше всего напоминали…

Птичьи ноги. Сердце царевича пропустило удар. Взгляд рассеяно скользнул по корчагам на заборе… И остановился на елке между двумя столбами.

Чтобы не возвращаться к первой корчаге и не приближаться ко второй.

Потому что глаза Ивана сообщили ему, что уж больно эти горшки похожи на человеческие головы. И причина этого сходства была слишком очевидной.

Чьи-то сильные руки поставили на ноги потрясенного до глубины души царевича и заботливо отряхнули ему платье. Иван обернулся, чтобы поблагодарить, но никого не увидел. Никого и ничего, кроме двух пар кистей мозолистых загорелых человеческих рук. На безымянном пальце одной из них даже было надето кольцо.

«Очевидно, „нехватка рабочих рук“ — это не про сестру Серого», — откуда-то со стороны пришло в голову царевичу. — «А головы, наверное, занимаются приемом посетителей и планированием работ по хозяйству. Каждая для своей пары рук.» Несмотря на ясность мышления, царевич чувствовал, что еще одна, самая маленькая капля в чашу его рассудка — и он за последствия не отвечает. И вряд ли когда-нибудь снова будет.

— Если бы я знала, что у Серого бывают такие впечатлительные друзья, я бы тебя хоть предупредила, — раздался сзади голос. Иван неестественно медленно повернул голову и украдкой выглянул из-за плеча.

Откуда-то появилась Ярославна и легким жестом отослала руки прочь.

Иван обдумал сказанное.

«У моей избушки куринные ноги, на колья в заборе насажены человеческие головы, во дворе работают руки без всего остального, а сама я — Баба-Яга.»

Хм. Может для кого-то это и прозвучало бы успокоительно… На свой счет Иван сильно сомневался.

— Вы — Баба-Яга, — для простого вопроса это прозвучало очень уж обреченно.

— Во-первых, Иванушка, мне и тридцати еще нет, какая ж я тебе «баба»…

— Извините, — смутился Иван.

— …А во-вторых, не Яга, а Ярославна; хоть ты и не помнишь, а Серый нас друг другу представил.

При этих словах царевич смутился еще больше, если только это было возможно.

— Когда-то давно и в самом деле была такая особа — Ядвига Пантелеевна, баба Яга для своих, — не обращая внимания на смущение царевича, или не показывая виду, что обратила, продолжала Ярославна.

— Нраву была вздорного, характера скверного, неуравновешенного, но получилось так, что попала в довольно известные истории, и после этого ее имя стало нарицательным, а все, что она когда-либо делала или говорила, стали приписывать нам всем. И совершенно напрасно, должна я тебе сказать. Это все равно, как если бы всех младших сыновей царей называли Иванами, и говорили, что за чем бы в поход этот Иван не отправился, он обязательно преуспеет только потому, что он — младший. Да, и вот только потому, что эта самая Яга проходящих кормила-поила, парила в бане, укладывала спать, а утром отправляла дальше по своим делам, а те после всем об этом рассказывали, составилось превратное мнение, что наши жилища — это что-то вроде пансиона, скрещенного с банно-прачечным комбинатом, и кто попало в любое время может завалиться туда как к себе домой. И все это только потому, что те, кого после баньки она по ИХ делам НЕ отправляла (или по крайней мере не в том виде и составе, в котором они к ней пришли) никому об этом не рассказывали. И вот, пожалуйста, налицо испорченная необъективной информацией репутация — из-за одного человека страдают все, отбиваясь от толп различного рода авантюристов и искателей приключений на свою… — Ярославна благовоспитанно не закончила предложение.