Книга Волчья сыть - Сергей Шхиян

— «Черная магия», — перевел я. — Впрочем, чего можно было ждать от Винера!

— Интересная книга? — поинтересовалась Аля.

— На любителя. Тебе не понравится. Вот ее бы на аукцион «Сотбис»! За пару «лимонов» со свистом бы ушла!

— Прости, Алеша, но я ничего не поняла. Опять ты говоришь непонятно.

— Это я так, про себя. За такие редкие книги можно выручить очень много денег.

— Наверное, я в твоем мире никогда не смогу разобраться, — грустно сказала Аля.

«Было бы в чем разбираться, — подумал я. — А девушка-то у меня начинает думать абстрактными категориями!..»

— Чем я начинаю думать? — подхватилась она.

Я опять упустил из виду, что она читает все мои мысли.

— Прости, моя хорошая, но я тебе и этого не смогу объяснить.

— А ты попробуй! — окончательно обиделась Аля.

— Ну, понимаешь… Давай, попробуем на примере. Например, ты видишь это окно, и думаешь про него. А можно посмотрев на одно окно, представить вообще все окна, которые существуют на свете…

Пример оказался не очень хорошим, и я замолчал, не умея перейти от частного к обобщенному, общему.

— И что в этом сложного? Я все поняла!

— Да, но для того, чтобы представлять разные окна, нужно увидеть очень много зданий и окон, а ты пока видела мало.

— Вот уж, окон я не видала!

— Видала, видала, — сдался я и заключил разговор стандартной формой, то есть принялся целовать несостоявшуюся абстракционистку.

Аля вначале отбивалась, делая страшные глаза и указывая на дверь, которая, увы, не запиралась. Но потом нам стало как-то не до условностей.

— Что, прямо сейчас? — с деланной обреченностью спросила она.

— До обеда еще два часа, успеем!

— А вечером?

— Вечером, само собой!

— Ну, если так… А вдруг кто-нибудь войдет?

— Сейчас что-нибудь придумаю, — торопливо пообещал я. Огляделся и не нашел никакого другого способа, кроме как бесценной антикварной саблей подпереть дверь…

После обеда я навестил беглого солдата. Его благоустроили в сухом сенном сарае, подальше от любопытных взглядов. После перенесенных невзгод и лишений, Иван медленно восстанавливал силы и много спал.

Мой визит немного его развлек, но было видно, что ему лучше пока побыть в одиночестве. Он несколько дней не брился, зарос густой щетиной и теперь больше походил не на солдата, а на разбойника.

Глава четвертая

Наши эмигранты, в советское время уезжавшие из страны, говорят, что первое, к чему привыкали на Западе, это к полным полкам магазинов. Я же здесь сразу привык чувствовать себя дворянином.

Никаких особых оснований для дворянской спеси у меня не было, лишь косвенные признаки, что попал не куда-нибудь, а к своим предкам, находящимся в этом привилегированном сословии.

Да и то сказать, ни один род моих многочисленных однофамильцев, включая баснописца Ивана Андреевича Крылова, древними дворянскими корнями похвастаться не мог. Были известные мне Крыловы в основном выходцами из чиновников и в дворяне попали при последних императрицах, когда такой статус получали едва ли не все грамотные люди, устроившиеся на государственную службу.

Однако ощущать и считать себя можно кем угодно, это никому не возбраняется; сложнее навязать придуманный образ окружающим. Пока я жил в заштатном городке, лечил от начинающегося цирроза печени местного уездного начальника, был накоротке с отставным генералом Присыпкиным, ни у кого не возникало и мысли проверить мои документы.

Однако не все же мне было торчать в Троицке, где на одного жителя приходилось по две коровы и четыре козы, а весь местный бомонд умещался в одной не очень большой гостиной того же Киселева.

Рано или поздно нужно будет отправляться на поиски жениха моей «нанимательницы» Марфы Оковны, устроившей мне эту командировку в XVIII век. Потому в первую очередь нужно было как-то легализироваться и выправить себе надежные документы.

У меня не было никаких сомнений относительно полицейской мощи российского государства. Это, конечно, не сталинский режим, с тотальным контролем над всеми жителями страны, но и не европейская демократическая расслабуха.

Попадись я по чьему-нибудь доносу в руки властей, меня сгноят в застенках, лет десять выясняя подробности биографии. А теперь на моей совести был еще и беглый солдат Иван, которого я спас от сатанистов. Попади он в руки строгого и справедливого начальства, его просто забьют шпицрутенами за дезертирство…

Сказочки про добрую патриархальную Русь хороши, пока сам не увидишь, как организованы органы контроля даже в такое противоречивое и расхлябанное время, как при Павле.

Достаточно сказать, что все передвижения граждан по стране строго контролируются. На всех въездах в города стоят стационарные полицейские посты, даже улицы часто на ночь запираются специальными рогатками. Все ночи напролет по улицам шастают сторожа, мешая обывателям спать своими сигнальными колотушками. Это даже спустя четверть века отметил Александр Пушкин:

Давно кричит петух соседний,

В чугунку доску сторож бьет…

В том, что касается государственной мощи, наше страна со времен Петра I — самая что ни на есть великая держава. Сейчас в России, которая зачем-то воюет в Европе с французами за австрийские интересы, армия составляет четыреста тысяч человек. При том что жителей чуть больше 36 миллионов…

В армии установлена жесточайшая дисциплина. Павел зажал дворянско-офицерскую вольницу, опору своей покойной матушки, и теперь не только нижние чины ощущают тяготы и лишения воинской службы.

Только недавняя либерализация законов поменяла пожизненную солдатскую службу на двадцатипятилетнюю. В крепостные крестьяне, считай рабы, записали всех не сумевших доказать свое дворянское происхождение или не имеющих твердого, постоянного дохода.

Власть помещиков над крестьянами сделалась абсолютной. За жалобу на произвол барина крестьян наказывают кнутом. Достаточно вспомнить сумасшедшую помещицу Салтыкову, до смерти замучившую в непосредственной близости от Москвы, в своем имении Коньково, более ста тридцати женщин и нескольких мужчин, прежде чем власти применили к ней репрессивные меры…

Память о недавнем Пугачевском бунте подогревает энтузиазм верноподданных обывателей ловить всех людей, кажущихся чем-то подозрительными. Причем к облавам привлекаются крестьяне, независимо от их занятости, даже в самое горячее время полевых работ, в страду.

Все люди в империи повязаны страхом и подозрительностью. За недоносительство карают и рублем, и кнутом. Вполне возможно, что корни любви к доносам у одной части населения и лютая ненависть к доносчикам у другой, восходят к этим странным временам.