Книга Все там будем - Владимир Лорченков

По замыслу Паисия, на троллейбусе можно было возить по селе чудотворные иконы и просить у Бога то дождя, то солнца, в зависимости от очередных природных катаклизмов, мешающих крестьянину собрать небывалый урожай. Многие роптали и говорили, что при советской власти молебнов не было, а урожай был.

— Это потому, — объяснил молодой и честолюбивый священник, — что при советах мы продали душу дьяволу, и за это он ниспосылал свои дьявольские урожаи!

Аргумент был безупречен и выверен, поэтому спорщиков не нашлось. Троллейбус выдержал три крестных хода, после чего выяснилось, что помимо урожаев, дьявол ниспосылал проклятой советской власти еще и электричества вдоволь. А без него, как выяснилось, троллейбус не ехал.

— Тогда будем его толкать, — с энтузиазмом, потому что его место в любом случае было в салоне, объявил Паисий. — Господь поможет!

Но эта затея спросом не пользовалась, и крестные ходы стали в Ларге традиционными. Паисия, с детства ненавидевшего прогулки, это расстраивало. Правда, сейчас он бы согласился на сто, двести, тысячу крестных ходов в год! Лишь бы его супруга вернулась к нему, сам он попал в Италию садовником, — имевший отдаленное о работе в саду представление Паисий думал, что это приятная и непыльная работенка, — а супруга и детки при нем. Где? Конечно, в Италии. Ведь там, по слухам, был рай. Оставалось выяснить, как туда попасть отцу Паисию, и как наскрести необходимые для этого четыре тысячи евро. Ведь за единственную ценную вещь в церкви, чудотворную икону Николая Страстотерпца, священнику давали всего пятьсот евро. А сам храм в залог кишиневские ломбарды не принимали. Не то, чтобы в ломбардах смущались статусом здания… Это-то как раз никого не останавливало. Паисий доподлинно знал, что под залог церкви вполне можно получить кредит на отдых, жилье и образование. Некоторые банки даже разработали рекламную компанию для священнослужителей Молдавии с предложением такого кредита.

Просто, мучительно остро вспомнил свое унижение отец Паисий, в ломбардах приводили один аргумент, который сейчас батюшка в черное от безысходности и ночи окно и прошептал:

— А церквушка-то — неликвид…

* * *

На крыше дома, под большим колесом, где невозмутимо глядела друг на друга чета аистов, сидели двое мужчин. Печник и хозяин дома.

— Положи руку на трубу! — попросил печник.

— Горячо же, обожгусь, — нехотя сказал хозяин дома. — Горячий…

— Клади! — крикнул Еремей.

Хозяин осторожно приблизил руку к трубе. Потом, осмелев, положил ее. Затем, удивленно засмеявшись, сунул руку в трубу по самый локоть.

— Холодный! — изумленно выкрикнул он. — Дым холодный совсем!

— Ледяной, — улыбнулся Еремей, — настоящий, холодный дым. Вот он. Бери его рукам, трогай. Раз потрогать можно, значит, настоящий

Для печника Еремея из села Алексеевка мир делился на две части. То, что есть, и то, что выдумали люди. В числе первого было село Алексеевка, он сам, которого Еремей мог потрогать руками, его инструмент, печка, жена Лида, дочь Евгения, трава в поле, земля в поле, колодец, в котором по вечерам тонуло солнце, а по утрам вновь из него выбиралось обсушиться да проветриться в небе. В категорию выдуманного Еремей, не мудрствуя особо, относил паранормальные, на его взгляд, явления. Такие, как привидения, честный районный агроном, победа олимпийской сборной Молдавии в Китае в 2008 году, и… Италия.

— Нет ее, никакой этой Италии! — категорично заявлял он в доме очередного клиента, шлепнув мастерком глину резко, как последний аргумент. — Все это выдумки банды международных аферистов!

— Как же так? — удивлялись самые грамотные. — Ведь Италия существует на карте мира.

— Я вам на карте, — хмыкал Еремей, — что хочешь нарисую. Нет, конечно, страна такая, может, и есть. Но наши работники там явно не нужны. Все это грандиозное надувательство!

Изумленной публике, — а послушать Еремея в селе собирались часто, потому что он был человек уважаемый, — печник объяснял. Хоть и говорят все об этой Италии, и что, мол, в нее уже 200 тысяч молдаван уехали, но разве кто-то из здесь собравшихся ее, эту Италию, видел?

— Мне, — робко встревал кто-то из слушателей, — сосед говорил, что у его родни из Маркулешт в Италию сын уехал. Каждый месяц по двести евро шлет!

Но Еремей предавал неосторожного спорщика осмеянию, предполагая, что мальчика из Маркулешт давно уже распродали на органы. Слушатели изумленно ахали, а Еремей, любивший поговорить во время работы, споро слагал печку. Как древнерусский сказитель — песню.

— Понятное дело, они, аферисты эти, на продаже мертвого тела кучу денег заработали, — поднимал он мастерок, — а кого-то из них совесть мучает. Вот они крохи родителям-то и присылают.

— Какие же крохи, если двести евро в месяц?! — пытался подловить кто-то Еремея на явном несоответствии.

— Для нас это сумма, — усмехался Еремей, — а для них крохи!

Люди грустно замолкали, представив, сколько же денег должно быть у тебя, чтобы двести евро были крохами, а Еремей откладывал инструмент и шел пообедать. Ел он всегда дома, а вернувшись, продолжал разговор, словно и не было почти часового перерыва.

— Конечно, — несколько смягчался он после еды, как и всякий мужчина, — я не думаю, что 200 тысяч молдаван продали на органы в этой Италии. Наверняка кто-то и выжил. Но их, я полагаю, держат в заточении. И силой заставляют работать! Зарабатывают на них миллионы… Нет, миллиарды! А какие-то крохи шлют их родственникам.

— А зачем? — удивлялся хозяин дома, где Еремей работал, — ведь они все равно в рабстве.

— А чтоб лишних вопросов никто не задавал! — отвечал уже подумавший об этом печник, любуясь произведенным на людей эффектом.

Эффект и вправду был. Еремей был не только неожиданным, остроумным и оригинальным оратором, — воскресший Цицерон Алексеевки, так назвал его перед смертью сельский учитель, — но и блестящим печником. О его печах слагали легенды. Все знали, что дым из трубы над печью, сто сложил Еремей, выходит совершенно холодным. А это значило, что все свое тепло он отдал дому. Соперники не раз пытались подглядеть, как именно выстраивает этот печник сложные ходы дымохода, но всякий раз запутывались и горько плакали, бессильно скрежеща зубами. Еще бы! Одна печь стоила почти двести леев[2]. И это давало основания считать Еремея весьма зажиточным человеком. Настолько, что к нему даже вламывались в дом несколько раз воры. Но, ничего не найдя, уходили с пустыми руками.

— Где ты прячешь деньги, — спросила печника жена после очередного неудавшегося ограбления, — что они их никак найти не могут?

— Гляди сюда, — таинственно поманил Лиду Еремей и показал пальцем. — Только никому не слова!

Оказалось, что все ценности Еремей хранил в печке, прямо под огнем. Но сложил он печь так умно, что место, где полыхало пламя, всегда было холодным. Подивившись уму мужа, Лида еще раз благословила Бога за то, что тот ее с правильным мужчиной свел, и отправилась в поле работать. А Еремей пересчитал деньги и сложил их под огонь, не обжегшись. Это было второй его тайной, которую он даже жене не открыл: огонь с ним ничего поделать не мог, а только гладил кожу, как добрый хозяин — кошку. Потом распрямился, вспомнил об Италии, о которой только все и говорили, да фыркнул. И услышал шаги.