Книга Рембрандт должен умереть - Леонид Бершидский

Одновременно с Иваном в училище оказался оставшийся в очередной раз на второй год Саша Шабуров, знаменитый ныне участник группы «Синие носы». Он рисовал шар иначе, чем Иван: не штриховал тоненько, как полагалось по заветам Чистякова, а густо чернил лист карандашом 4М, а потом выбирал объем ластиком. Шабуров получал за это двойки. Но даже преподаватели знали, что он художник и что никакие корочки не помешают ему прославиться.

А Иван был отличником. Он не был склонен к эксцессам и экспериментам над собой. Но в Свердловске была совсем иная жизнь, чем дома. Училищное общежитие – барак на Шарташе – сгорело, и иногородним студентам пришлось искать жилье самостоятельно. Сорока пяти рублей повышенной стипендии с трудом хватало на еду. И Штарк поселился на Мурмарте.

Это был, конечно, не Монмартр, но почти. Островок старой кирпичной застройки в самом центре – улица Добролюбова, улица Чернышевского, – в десяти минутах от училища. Дома постепенно шли под снос. В выселенных жили студенты. Отопление было печное, туалет – во дворе, электричество – кинули провод от столба. ЖЭК знал, конечно, но не гнал: художников полезно иметь под рукой, когда нужно быстро и бесплатно обеспечить наглядную агитацию к празднику.

Теперь нет Мурмарта. Снесли. Неподалеку построили резиденцию полпреда. Все вымостили брусчаткой, сделали сквер, набережную. Офисы вокруг.

У Ивана на Мурмарте была целая двухкомнатная квартира на втором этаже. Первый врос в землю и постепенно превращался в подвал. Но в этом замке Штарк чувствовал себя как минимум герцогом. Ему было куда привести девушку – если бы девушка вдруг встретилась этому рыжему очкарику.

Девицы в училище носили много фенечек и мешковатую одежду. Они принципиально не красились и, кажется, не причесывались. Живописьки – прозвал их один первокурсник, поступивший после армии.

А еще была Софья.

Она тоже не признавала косметики и одевалась во все черное. Но бисер презирала. На шее у нее, на тонкой золотой цепочке, светилась огромная жемчужина, на которую было так удобно опускать глаза. Никто, даже пришедшие после армии «деды», не мог долго выдержать взгляд ее глаз, темно-серых, огромных, с ободком теплого зеленого вокруг радужки. Казалось, что она видит насквозь и знает тайное. И мальчики опускали глаза на жемчужину.

Она была всего на год старше Ивана и приехала тоже после восьмого класса, из Омска. Соня была, пожалуй, такой же нелюдимой, как Иван, но девчонки все время вились вокруг нее, повинуясь какому-то своему пчелиному закону. Штарк смотрел на Софью не как другие – не опуская глаз, не отрываясь. Но издали, пока она сама не подошла к нему в коридоре.

– Ты все время на меня так смотришь, как будто хочешь подкараулить и напасть, – сказала она Ивану. – Мне даже страшно.

Щеки ему жгло адское пламя. Но нельзя было допустить, чтобы Софья потеряла к нему интерес.

– Разглядываю твои фенечки, – выговорил Иван. – Красивые.

И услышал ее смех.

Софья переехала к нему на Мурмарт. Когда уставали рисовать – был матрас, на котором они проводили много времени. Она была у него первая, он у нее – нет. Неопытный Иван спрашивал, сколько у нее было парней до. «Кто задает такой вопрос, сам скоро станет бывшим», – смеялась Софья.

Еще она смеялась над его рисованием. «Вот куб, – говорила, – у тебя лучше шара получается. Он такой же правильный, как ты».

Они вместе выходили на Мурмарт – на этюды. Иван сразу понял, что у Софьи талант: в ее этюдах не было ни одной лишней линии, каждое пятно знало свое место. Собственные опыты казались ему вялыми, ватными. Но Софья этого не говорила. С занятий они вместе бежали домой.

На первом курсе была еще одна такая пара, тоже пятнадцатилетние. Девушка Настя сразу забеременела, но они с Вадимом не расстались, как можно было бы ожидать.

– Давай поженимся, родим ребенка, – говорил Иван Софье. Он был совершенно уверен в их будущем.

– Да, пойду у Насти поучусь пеленки стирать. Но только пусть она сначала сама научится, – отвечала Софья.

А летом их курс отправился на пленэр, и там все закончилось.

Дело было в июне, в деревне Каменка, за Первоуральском, на реке Чусовой. Сейчас этой деревни даже нет на карте. А тогда это были пять домов и сельпо. На околице Свердловская киностудия выстроила копию старинного острога в натуральную величину: места здесь были – как раз для кино про Ермака Тимофеевича.

Утром все шли с этюдниками на природу. Соня писала свои математические, выверенные этюды, а Иван свои неуклюжие, немного детские. Он никогда не был наивным, но на холст или картон у него выплескивалось что-то им самим не осознаваемое, что-то мягкое, теплое и лишенное углов.

На пленэр с каждой группой приехали преподаватели живописи и рисунка. Сильно придираться к студентам, как в классе, здесь было не принято. Преподаватель выбирал хорошее место и ставил задачу: сегодня пейзаж со стаффажем, завтра пишем воду, послезавтра – резкие дневные светотени. Если и подходил в процессе работы, то редко ругал или что-то советовал. Надо было, чтобы после жесткой классной муштры студент почувствовал себя художником, а не подмастерьем.

Петр Николаевич Савин был известный в Свердловске живописец, выставлялся, получал хорошие заказы как монументалист – и, вот, преподавал в училище. Его работы нравились Ивану. Стандартные советские сюжеты Савин писал с тонкой, но видимой просвещенному зрителю иронией. В еле заметной театральности поз, в резких перепадах света и тени было что-то от библейских сцен старых голландских мастеров. Худсоветы, возможно, даже чувствовали неявный идеологический подвох, но предпочитали не придираться: неуютное чувство трудно облекалось в слова.

Пока другие преподаватели пили или занимались своими этюдами, Савин проводил время со студентами. С Соней – больше, чем с другими. «Технично у тебя задний план написан», – говорил он, подходя. Или: «Красиво по цвету выходит». Или: «Для вечернего света слишком много зеленого, нет его уже столько, сама посмотри». Иван всегда ставил этюдник рядом, но на его работу Савин посматривал кисло, искоса.

Видный, с красивым торсом, Савин носил щегольскую бородку, опять же как у старых голландских живописцев. Но Иван не замечал, чтобы Соня смотрела на Петра Николаевича как-то особенно или он на нее. Все случилось неожиданно: это уже потом Иван понял, что о таких вещах всегда узнаешь последним.

Вечером сидели у костра. Савин попросил гитару, пел из Высоцкого. Некоторые из студентов подтягивали: «Где твои семнадцать лет?» Хотя не всем еще исполнилось семнадцать.

Было много водки из сельпо. Ивану пить ее было противно. А Соня вдруг хватила полстакана залпом. Скоро уже пели романсы, то есть Соня пела своим красивым, удивительным для ее возраста контральто, а Савин играл на гитаре в цыганской манере, с утрированной, показной страстью. Тут уж и Штарк почувствовал неладное, хотя понемногу набрался-таки гнусной водки и осовел. Встал и позвал ее: Соня, пойдем спать, поздно уже. «Ты иди, я еще посижу», – отвечала она через плечо. Иван никуда не пошел. Подслушивать было стыдно, но происходило, кажется, что-то непоправимое; он навострил уши.