Книга Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский

– Или вот, например, табакерку дадут... Что ж? На милостьведь нет образца. Поощрить захотят. А кто знает, может и ко двору попадешь, –прибавил он полушепотом и с значительным видом, прищурив свой левый глаз, – илинет? Или еще рано ко двору-то?

– Ну, уж и ко двору! – сказала Анна Андреевна, как будтообидевшись.

– Еще немного, и вы произведете меня в генералы, – отвечаля, смеясь от души.

Старик тоже засмеялся. Он был чрезвычайно доволен.

– Ваше превосходительство, не хотите ли кушать? – закричаларезвая Наташа, которая тем временем собрала нам поужинать.

Она захохотала, подбежала к отцу и крепко обняла его своимигорячими ручками:

– Добрый, добрый папаша!

Старик расчувствовался.

– Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь так, спроста говорю.Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! – прибавил он,потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всякомудобном случае, – я, вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть и не генерал(далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!

– Нынче, папаша, говорят: писатель.

– А не сочинитель? Не знал я. Ну, положим, хоть и писатель;а я вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за то, что романсочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделатьсякаким-нибудь там атташе. За границу могут послать, в Италию, для поправленияздоровья или там для усовершенствования в науках, что ли; деньгами помогут.Разумеется, надо, чтобы все это и с твоей стороны было благородно; чтоб задело, за настоящее дело деньги и почести брать, а не так, чтоб как-нибудь там,по протекции...

– Да ты не загордись тогда, Иван Петрович, – прибавила,смеясь, Анна Андреевна.

– Да уж поскорей ему звезду, папаша, а то что в самом деле,атташе да атташе!

И она опять ущипнула меня за руку.

– А эта все надо мной подсмеивается! – вскричал старик, свосторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли,как звездочки. – Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскарызаписался; и всегда-то я был такой... а только знаешь, Ваня, смотрю я на тебя:какой-то ты у нас совсем простой...

– Ах, боже мой! Да какому же ему быть, папочка?

– Ну нет, я не то. А только все-таки, Ваня, у тебя какое-тоэдак лицо... то есть совсем как будто не поэтическое... Эдак, знаешь, бледныеони, говорят, бывают, поэты-то, ну и с волосами такими, и в глазах эдакчто-то... знаешь, там Гете какой-нибудь или проч. ...я это в «Аббаддонне»читал... а что? Опять соврал что-нибудь? Ишь, шалунья, так и заливается надомной! Я, друзья мои, не ученый, только чувствовать могу. Ну, лицо не лицо, –это ведь не велика беда, лицо-то; для меня и твое хорошо, и очень нравится... Яведь не к тому говорил... А только будь честен, Ваня, будь честен, это главное;живи честно, не возмечтай! Перед тобой дорога широкая. Служи честно своему делу;вот что я хотел сказать, вот именно это-то я и хотел сказать!

Чудное было время! Все свободные часы, все вечера проводил яу них. Старику приносил вести о литературном мире, о литераторах, которыми онвдруг, неизвестно почему, начал чрезвычайно интересоваться; даже начал читатькритические статьи Б., про которого я много наговорил ему и которого он почтине понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на врагов его, писавших в«Северном трутне». Старушка зорко следила за мной и Наташей; но не уследила оназа нами! Методу нами уже было сказано одно словечко, и я услышал наконец, какНаташа, потупив головку и полураскрыв свои губки, почти шепотом сказала мне:да. Но узнали и старики; погадали, подумали; Анна Андреевна долго качалаголовою. Странно и жутко ей было. Не верила она мне.

– Ведь вот хорошо удача, Иван Петрович, – говорила она, – авдруг не будет удачи или там что-нибудь; что тогда? Хоть бы служили вы где!

– А вот что я скажу тебе, Ваня, – решил старик, надумавшись,– я и сам это видел, заметил и, признаюсь, даже обрадовался, что ты и Наташа...ну, да чего тут! Видишь, Ваня: оба вы еще очень молоды, и моя Анна Андреевнаправа. Подождем. Ты, положим, талант, даже замечательный талант... ну, негений, как об тебе там сперва прокричали, а так, просто талант (я еще вотсегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худотретируют: ну да ведь это что ж за газета!). Да! так видишь: ведь это еще неденьги в ломбарде, талант-то; а вы оба бедные. Подождем годика эдак полтора илихоть год: пойдешь хорошо, утвердишься крепко на своей дороге – твоя Наташа; неудастся тебе – сам рассуди!.. Ты человек честный; подумай!..

На этом и остановились. А через год вот что было.

Да, это было почти ровно через год! В ясный сентябрьскийдень, перед вечером, вошел я к моим старикам больной, с замиранием в душе иупал на стул чуть не в обмороке, так что даже они перепугались, на меня глядя.Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что ядесять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чемвошел, – не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не было у меня еще ниславы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было дотого, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можнопрожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.Бесконечность легла между нами... И вот, помню, сидел я перед стариком, молчали доламывал рассеянной рукой и без того уже обломанные поля моей шляпы; сидел иждал, неизвестно зачем, когда выйдет Наташа. Костюм мой был жалок и худо на мнесидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, – а все-таки далеко не похож был яна поэта, и в глазах моих все-таки не было ничего великого, о чем так хлопоталкогда-то добрый Николай Сергеич. Старушка смотрела на меня с непритворным и ужслишком торопливым сожалением, а сама про себя думала:

«Ведь вот эдакой-то чуть не стал женихом Наташи, господипомилуй и сохрани!»

– Что, Иван Петрович, не хотите ли чаю? (самовар кипел настоле), да каково, батюшка, поживаете? Больные вы какие-то вовсе, – спросилаона меня жалобным голосом, как теперь ее слышу.

И как теперь вижу: говорит она мне, а в глазах ее видна идругая забота, та же самая забота, от которой затуманился и ее старик и скоторой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу. Я знал, чтоих очень озабочивает в эту минуту процесс с князем Валковским, повернувшийсядля них не совсем хорошо, и что у них случились еще новые неприятности,расстроившие Николая Сергеича до болезни. Молодой князь, из-за которогоначалась вся история этого процесса, месяцев пять тому назад нашел случайпобывать у Ихменевых. Старик, любивший своего милого Алешу как родного сына,почти каждый день вспоминавший о нем, принял его с радостию. Анна Андреевнавспомнила про Васильевское и расплакалась. Алеша стал ходить к ним чаще и чаще,потихоньку от отца; Николай Сергеич, честный, открытый, прямодушный, с негодованиемотверг все предосторожности. Из благородной гордости он не хотел и думать: чтоскажет князь, если узнает, что его сын опять принят в доме Ихменевых, имысленно презирал все его нелепые подозрения. Но старик не знал, достанет ли унего сил вынести новые оскорбления. Молодой князь начал бывать у них почтикаждый день. Весело было с ним старикам. Целые вечера и далеко за полночьпросиживал он у них. Разумеется, отец узнал, наконец, обо всем. Вышлагнуснейшая сплетня. Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, все на ту жетему, как и прежде, а сыну положительно запретил посещать Ихменевых. Этослучилось за две недели до моего к ним прихода. Старик загрустил ужасно. Как!Его Наташу, невинную, благородную, замешивать опять в эту грязную клевету, в этунизость! Ее имя было оскорбительно произнесено уже и прежде обидевшим егочеловеком... И оставить это все без удовлетворения! В первые дни он слег впостель от отчаяния. Все это я знал. Вся история дошла до меня в подробности,хотя я, больной и убитый, все это последнее время, недели три, у них непоказывался и лежал у себя на квартире. Но я знал еще... нет! я тогда ещетолько предчувствовал, знал, да не верил, что кроме этой истории есть и у нихтеперь что-то, что должно беспокоить их больше всего на свете, и с мучительнойтоской к ним приглядывался. Да, я мучился, я боялся угадать, боялся верить ивсеми силами желал удалить роковую минуту. А между тем и пришел для нее. Меняточно тянуло к ним в этот вечер!