Книга Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн

ее точно не угонят, — и эта фраза на козырьке постепенно стала чем-то вроде шутки для своих или моего личного каламбура, я вспоминал его всякий раз, как во мне предполагали еврея или же предполагали склонить меня к чему-либо, воззвав к моему еврейству. Всякий раз, как хасиды из корбинского подразделения «Гилеля»[24] приставали ко мне с просьбою надеть кипу и пожертвовать деньги на их нужды или какой-нибудь младшекурсник-политолог, зажав меня в угол, предлагал подписать петицию «во имя мира на Ближнем Востоке», я всегда говорил себе: еще один предположенец. Доктор Морс был завзятым предположенцем — впрочем, как и все мы, в равной мере евреи и гои, завзятые (пусть и непредвзятые) предположенцы. Когда я был маленьким, возле станции метро «Тремонт-авеню» частенько стоял золотушный нищий, побрякивая монетками в бумажном стаканчике, который он сжимал в единственной руке. Много лет спустя я столкнулся с ним в автобусе на Манхэттене, нищий нес пакеты с покупками из универмага «Мейсиз», нес их в обеих руках, обеими руками… Кто из нас не предположенец? Отец частенько рассказывал, как работал на фабрике в Гарменте; один из его коллег, простоватый и смирный поляк, решил сделать предложение любимой девушке и купил кольцо с бриллиантом. Однажды поляк принес кольцо на работу, чтобы показать коллегам-евреям и спросить их мнения, как будто резать ткань — то же самое, что резать драгоценные камни и евреи с их еврейской смекалкой разбираются абсолютно во всем. Поляк совершенно искренне хотел, чтобы каждый из коллег рассмотрел бриллиант и оценил покупку: «Вы, ребята, в таких делах понимаете… скажи мне, Янкель, Ицик, меня облапошили?.. Я купил его у одного из ваших, но не из тех, кого я знаю и кому доверяю… вы ведь скажете, облапошили меня или нет, правда?» Разумеется, все евреи фабрики отложили ножницы и принялись рассматривать кольцо, поднимали его к свету, вытирали о фартук, ворковали над ним, точно над ясноглазым младенцем, говорили поляку, мол, оно великолепно, оно стоит тех денег, которые ты заплатил, выгодная сделка, поляк сиял: служение в алтаре церкви предположенцев. Еще был случай с маминым братом, моим дядей Изей, эрзац-бакалейщиком, в 1940-х и начале 1950-х он постоянно занимал деньги у моих родителей и бог знает у кого еще, по всему Гранд-Конкурсу, чтобы открыть лавку; сфера ее деятельности и адрес менялись каждый раз, как его об этом спрашивали (продуктовый ларек на Вебстер, обувной магазин на Парк, цветочный в Испанском Гарлеме[25], книжный для государственных служащих за пределами семитской вселенной Виллиджа), в конце концов дядя Изя перестал отвечать на вопросы, исчез, но даже тогда мама верила в него — у него все получится, он вернется. Даже после того как за ним явилась банда Колли, даже после прихода парней Мандзонетто и даже после того, как обезображенный почти до неузнаваемости — почти, но не вовсе — труп дяди Изи нашли неподалеку от строительной площадки моста Костюшко на берегах Ньютон-Крик. У него все получится, он вернется… Церковь одна, предположения разные.

В моем детстве в здании церкви предположенцев — то есть в земном, материальном ее воплощении — действовала синагога «Молодой Израиль». Там молились мои родители, туда я ходил на занятия перед бар-мицвой. Точно не помню, когда именно паства рассеялась, здание выставили на торги, продали карибским католикам и над входом приделали козырек, — должно быть, еще до смерти моего отца (кстати, он называл синагогу «шул»). Кадиш по нему мне пришлось читать в другом месте.

В детстве мое буднее утро начиналось в другой величественной груде кирпичей в центре квартала — 114-й средней школе, где стайка старых дев и молодых вдов, тамошних преподавательниц, всполошенно верещала о том, что в Америке все равны, не только мужчины, но и женщины, что в этой стране можно говорить что вздумается, быть кем хочешь, поклоняться любому богу — или не поклоняться никакому, потому что закон в равной степени защищает и атеистов; даже агностики, если они граждане Америки, вольны выбирать себе будущее.

Идеологическая обработка завершалась со звоном колоколов, и я плелся за несколько кварталов в пыльный бункер «Молодого Израиля»: в подвале синагоги, посреди плесневелых книг — полки с ними рушились в самый неожиданный момент, как в дешевом фарсе, — кворум морщинистых раввинов, переживших погромы в черте оседлости, принимался опровергать эти истины, сокрушать эти истины, глумиться над ними, ровнять их с землей. Ничуть не заботясь о том, что здесь, в Америке, мы вольны сокрушать, вольны глумиться, вольны ровнять с землей, раввины вытаскивали эти истины во двор и погребали их в земле Бронкса, посыпав солью — или цементом, — чтобы на этом месте никогда ничего не выросло.

Теперь-то, наверное, в этом подвале стучат в барабаны на мессе исступленные гаитяне и кричат священникам по-креольски, но в прежние дни вздор несли с иным акцентом и языками исступления были иврит и арамейский.

Дни моего детства были настолько поделены меж религиозным и светским, и религиозные возражения светскому бывали настолько методичны и точны, что порой мне в душу закрадывалось безумное подозрение, будто раввины каким-то образом очутились со мной в школе, каким-то образом спрятались в моем ученическом ранце и весь день провисели на крючке в классе, впитывая сказанное мисс Янелло про Билль о правах или мисс Мерфи о филогенезе, ископаемых и наследственности: так раввины узнали, на что именно возражать и что бранить, пока за окном смеркается и небо отливает темным габардином.

Сильнее всего меня занимала разница исторических истолкований. История в общеобразовательной школе была неотделима от прогресса, мир прояснел с Просвещением и становился все лучше; мир и дальше будет совершенствоваться без предела, если, конечно, все страны постараются стать как Америка, а Америка постарается еще больше быть собой. Прошлое — лишь процесс достижения настоящего, а настоящее — лишь современный этап величайшей Америки будущего, его поглотят завтрашние свободы и распространение капитала, так что в конце концов всемирная история преобразится во всемирную демократию. И такая концепция мелиоризма[26] не знает границ. Она может только расти, как и сама страна, она никогда не кончится, она открыта, всеобъемлюща и внушает надежду. На занятиях в синагоге история, напротив, представала чем-то закрытым: это была не история, и она не знала ни прошлого, ни будущего, ни настоящего. Скорее, существовало время, столь же сферическое и совершенное, как сама Земля; время это возникло от изреченного света Господня и с этого самого мига было отмечено непрестанным повторением — не сезонов, не урожаев, не небесных явлений и