Книга Отречение - Екатерина Георгиевна Маркова

оживился и заговорил, возбужденно размахивая руками: — Вы же главное чудо сейчас пропустили. Объявили выступления детей у елки. Ну, кто во что горазд. Кто песню спел, кто стишок продекламировал. А потом все ребята как начали кричать: «Пусть Крылов фокусы покажет!» Того долго уговаривать не пришлось. Вышел к елке парнишка лет двенадцати, раскланялся с чувством юмора, попросил, чтобы ему дали какой-нибудь небольшой, но запоминающийся легко предмет. Костюмерша Ира сняла с шеи кулон на цепочке. Он подержал в руке кулон, как бы запоминая его на ощупь, потом сказал, что сейчас отвернется и кто угодно из зрителей должен будет спрятать этот кулон на себе. Парнишка отвернулся, а его друзья ему на голову еще мешок водрузили — чтобы не подглядывал. Меня все это очень заинтересовало. Я в свое время еще мальчишкой Мессинга видел с его опытами… Кулон осветитель Дима Брыкин в карман спрятал. Парнишка скинул мешок, попросил всех встать в круг и медленно двинулся внутри этого круга. Лицо у него при этом было очень интересное: веки опущены, крылья носа вздрагивают, как у ищейки, словно он принюхивается, по следу идет, и сосредоточенность какая-то, я бы даже сказал, нервная такая одухотворенность появилась. Безошибочно угадал он, что у Брыкина кулон спрятан. Все, конечно, в этом фокусе усмотрели какой-то обман, якобы сговор существовал. Потребовали еще повторить. А мне не понравилось, что парнишка побледнел очень после этого своего фокуса, и я быстренько всех на игру в мешки организовал.

— А вы, когда уходили из фойе, не обратили внимания, чем занимался этот Крылов?

Гудков усмехнулся:

— Этот Крылов, утратив всю одухотворенность, скакал в мешке, умудряясь при этом сбить с ног своего соперника. Вообще, видать, хулиганистый парнишка.

Хулиганистый Крылов ждал меня у служебного входа в театр. Я испуганно взглянула на часы:

— Ты чего? Знаешь, который сейчас час?

Гена ухмыльнулся:

— Одиннадцатый, наверное. Ты особо не переживай, меня все равно не ждут.

— Опять сбежал? — с отчаянием спросила я.

— Не сбежал, а временно воспользовался свободой. — Гена лукаво взглянул на меня. — Я от коллектива балдею. Мне передохнуть необходимо.

— Но ведь ты же был вчера на елке…

— То было вчера. И именно вчерашняя скученность моих сожителей довела меня до очередного выхода на свободу.

Я поморщилась.

— Ты так говоришь, будто отбываешь какое-то заключение.

Гена вдруг резко перебил меня:

— А ты не суди о том, чего не знаешь. Для кого как! Для меня — именно место заключения.

— Слушай, как ты разговариваешь со мной? — взвилась я.

— Так, как ты этого заслуживаешь, — строго ответил Гена и тут же ласково улыбнулся: — Ладно, ты не психуй. А то голова еще больше разболится.

Я даже задохнулась:

— Откуда… почему ты… правда, болит.

В вестибюле служебного входа послышались голоса, и я торопливо схватила Гену за руку:

— А ну пошли отсюда, быстрей.

Я поволокла Гену в слабоосвещенный скудным светом фонарей сквер за зданием театра, плюхнулась на запорошенную снегом скамью. Гена садиться не стал. Он стоял передо мной вполоборота, и печальный свет фонаря придавал его лицу какую-то утомленную загадочность.

— Чуть рукав не оторвала! — с осуждением произнес Гена, не поворачиваясь ко мне и думая о чем-то совсем другом.

— Не надо было сопротивляться!

Гена нагнулся вяло, словно нехотя сгреб снег, слепил тугой снежок.

— А у меня, когда я на свободе бываю — вдруг жуткие приливы независимости возникают, — Гена откусил снежок. — А ты вдруг — за рукав…

— Ты же, наверное, есть хочешь, — спохватилась я. — Я сбегаю в театр — у нас на этаже в холодильнике всегда сыр и молоко есть. — И вскочила со скамейки.

Но Гена попросил меня тихо:

— Подожди… Сейчас сходишь… Я хотел тебя спросить… Можно?

Я удивленно пожала плечами, снова опустилась на скамейку.

— Можно…

— Этот вот врач… который делал Наташе операцию и вместе с тобой приходил навещать ее… Ты что… любишь его?

Я молчала, а Гена снова откусил от снежка и, размахнувшись, ловко запустил им в фонарь. Коротко выстрелил фонарь лопнувшей лампочкой, сразу погрустнели, осунулись причудливые очертания заиндевевших деревьев.

— А ты и вправду хулиган, Крылов, — я беспомощно потерла виски.

— Этот факт не подлежит сомнению. — По-кошачьи полыхнули двумя искорками в темноте глаза Гены. — Я тоже буду врачом. Только лечить буду по-другому.

— Как?

— А вот так… Иди теперь.

Я сделала два шага и остановилась.

— Ну люблю. И что?

— Потом скажу…

— А где ты ночевать будешь? Когда ты «временно пользуешься свободой», где ты обитаешь?

Гена засмеялся:

— Меня так быстро вылавливают, что постоянного места обитания не имею. Ты за меня не беспокойся. Не в первый раз. У меня все отлажено.

Я подошла к мальчику, виновато заглянула ему в глаза.

— Ты ведь понимаешь, что я никак не могу позвать тебя к себе…

— Понимаю, не надо, — перебил Гена. — Все, что про тебя, — я понимаю. Я тебя давно знаю.

Мне опять стало страшно, как тогда, когда Гена рассказывал мне о том, чем занимается девочка Наташа. Он словно почувствовал, что мне не по себе, и замолчал, словно споткнулся об этот мой страх.

Гена выудил из кармана связанные узлом варежки, не спеша натянул на замерзшие руки.

— Я, правда, очень устаю от людей, — заговорил он, и я в который раз изумилась его взрослости. — Может быть, даже есть такая болезнь — когда устаешь от людей. Мне кажется, у меня даже жар бывает. Я, правда, весь горю и чешусь, когда долго с ребятами. А вместе надо с утра и до ночи. Все вместе… — Гена тяжело вздохнул. — Всегда… Я иногда из-за этого драться начинаю. Меня тогда наказывают… одиночеством.

Я стянула с мальчика варежки, сжала горячими ладонями его промерзшие руки. Изо всех сил пытаясь сдержать слезы, я наклонилась и задышала на его руки. Гена осторожно выпростал руки, снова натянул варежки. В темноте строго глянули на меня его взрослые глаза.

Я двигалась к зданию театра и спиной чувствовала взгляд мальчика. От этого взгляда с затылка по всей голове разлилось блаженное тепло. Загорелись уши, и от этого жара словно закололо иголками.

Из холодильника я выгребла все съестные припасы. Подходя к скверу и напрягая изо всех сил глаза, чтобы приучить их после света к темноте, я не увидела, а чутьем поняла, что его уже нет. Подошла к скамейке. Зачем-то обошла ее несколько раз, словно водила какой-то бессмысленный хоровод. Тихо позвала:

— Гена!

Пушистыми невесомыми хлопьями повалил снег. Снежинки бережно касались горящего лица и мгновенно таяли. Они словно экономили мои слезы, пропитывая лицо влагой, которая им доставалась