Книга Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой - Джулия Л. Микенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хэлли Фланаган пришла к выводу, что русские вообще и русские женщины в частности – самобытные, целеустремленные и не скованные внешними общественными условностями люди:
Когда по булыжной мостовой прут эти обтрепанные работницы и крестьянки, солдатки и комсонолки (sic), неся в руках завернутый в газету черный хлеб и веточки сирени, они держатся с какой-то вольной прямотой. Видно, что они свободны от тирании, они – не чья-то собственность, им нет нужды прикрашивать ни лицо, ни ум.
Как это происходило и в московских театральных постановках на почти голой сцене, свидетельствовавших о возможности не только играть, но и по-настоящему проживать свое собственное «я», «отсутствие стиля» у советских женщин как будто предвещало «зарождение нового стиля»[63].
Страдание, насилие и утопическое сознание
Образ эмансипированной, спортивной, улыбчивой работницы-героини стал чем-то вроде рекламной вывески, за которой скрывались и ограниченные возможности советской социальной системы, и ограниченный характер женской эмансипации при большевиках. Хотя новые законы, принятые сразу же после революции, имели своей целью освобождение женщин, в действительности мало кто из них извлек пользу из этих начинаний. Тысячи женщин вступили в коммунистическую партию, записались на курсы ликбеза и, по меньшей мере, осознали собственное право требовать более справедливого обхождения, но материальная нужда и глубоко укоренившийся в русском обществе сексизм все равно ограничивали женские возможности. Вдобавок к хаосу, вызванному мировой войной и революцией, русский народ губили Гражданская война и голод: с 1916 по 1921 год от войны, истощения, холода и болезней умерло 16 миллионов жителей России. В таких обстоятельствах государственные службы, естественно, не справлялись со своей работой[64].
Попытки повысить производительность экономики и снизить затраты во время нэпа приводили к урезанию расходов на ясли и другие учреждения для детей и женщин, что мешало женщинам выходить на работу. Мужчины привычно препятствовали обучению женщин различным профессиям, требовавшим высокой квалификации, по сути, отрезая им пути к более высокому заработку. И несмотря на законы, запрещавшие подобную практику, работодатели часто дискриминировали женщин, особенно замужних, чтобы избежать потенциальных расходов – например, на оплачиваемый декретный отпуск. А еще они увольняли беременных и кормящих женщин, опять-таки нарушая законодательство[65].
И женщины делали лишь скромные успехи в общественной деятельности: притом что весьма немногие все же занимали заметные или важные должности (например, заведовали библиотеками, музеями и учреждениями социальной сферы), никак нельзя было утверждать, что их присутствие на руководящих постах пропорционально доле женщин в общем населении. В отчете, написанном в 1929 году Энн О’Хэр Маккормик, отмечалось:
Женщины часто заняты наравне с мужчинами физическим трудом, но действительно важные должности достаются им ничуть не чаще, чем в странах с самым консервативным политическим строем.
Хотя в годы первой пятилетки работницы и добивались успехов, многих из них гнала на работу экономическая нужда, и они находили, что государственные льготы, признанные облегчить им бытовые тяготы, удручающе недостаточны. Условия труда на фабриках оставались «чудовищными». В сельскохозяйственном секторе был взят курс на коллективизацию, что приносило женщинам скромную пользу, но эти материальные выгоды едва ли возмещали «масштабные нарушения и ущерб, вызванные коллективизацией», ведь от миллионов крестьян требовалось безропотное подчинение. А от искусственно вызванного массового голода, охватившего в начале 1930-х годов Украину, пострадало несоразмерно большее количество женщин, потому что многие мужчины покинули тогда села и уехали на поиски работы в города[66].
Экономические условия начали улучшаться в 1932 году, но все чаще проводившиеся публичные суды над якобы вредителями (кульминацией стали открытые Московские процессы над старыми большевиками) стали фиктивным оправданием Большого террора, в рамках которого было отправлено в тюрьмы и лагеря или расстреляно около миллиона советских людей, а также иностранцев (в том числе и несколько американцев). Кроме того, с появлением новых законов против содомии, абортов и разводов ужесточился государственный надзор и воцарилась репрессивная политическая атмосфера, все больше посягавшая на частную жизнь граждан. В середине 1930-х вновь было восстановлено различие между законными и незаконными детьми, а многодетные женщины начали получать от государства льготы и поощрения[67].
Наконец, суровые и репрессивные стороны советской жизни стали все больше бросаться в глаза иностранцам, а находить для них объяснения делалось все труднее. Корнелию Кэннон, посетившую СССР в 1935 году, поразило многое, но ее глубоко встревожила участь бывших дворян и противников режима: «От этого щемит болью сердце, и это превращает все достижения советского правительства в прах и тлен», – записала Кэннон в дневнике, который вела для своих родных[68].
Показательные судебные процессы, проведенные в Москве с 1936 по 1938 год, вызвали серьезную критику со стороны многих американцев – в том числе левых интеллектуалов, которых возмущало то, что они считали сталинским перехватом левой повестки. И все-таки Народный фронт против фашизма, образовавшийся в середине 1930-х и действовавший в США как неформальная коалиция коммунистов, независимых радикалов и либералов «нового курса», сохранял свое политическое и культурное влияние вплоть до 1939 года. Подписание нацистской Германией и Советским Союзом пакта о ненападении заставило многих людей выйти из компартии или порвать связи с коммунистами. Союз между США и СССР, заключенный во время Второй мировой войны, на время оживил образ новой советской женщины: отвага, с которой она сражалась с нацистскими ордами, напоминала бесстрашие русских революционерок.
После того как война закончилась и хрупкий альянс распался, холодная война способствовала возникновению новых ассоциаций – между диссидентством и коммунизмом, между коммунизмом и шпионажем. На Западе утвердилось мнение, что Советский Союз нацелен прежде всего на «подрыв или насильственное разрушение государственных органов и основ общества в странах несоциалистического мира». К 1960-м годам, когда сформировалось новое поколение американских радикалов и бунтарей, воспоминания о былой привлекательности Советского Союза для туристов, реформаторов, охотников за рабочими местами и феминисток уже успели поблекнуть или вовсе стереться. Новое племя активистов, выросших из правозащитного и антивоенного движения на университетских кампусах, называло себя «новыми левыми» – чтобы их не путали со «старыми левыми», которые потерпели крушение из-за подводных камней сталинизма и собственного излишне наивного приятия советской «линии»[69].
Жестокий оптимизм
Разумеется, очень многие женщины, приезжавшие в Советский Союз, или были настроены весьма критично, или составляли неоднозначное мнение об увиденном. Других ожидало разочарование и разуверение. Меня же больше всего интересует «жестокий оптимизм», заставлявший очень многих упорно цепляться за идеал, который не только был изначально с немыслимой беспощадностью навязан народу, но и оказался затем извращен навязчивой паранойей, заставлявшей оправдывать аресты, ссылки и казни миллионов людей, в том числе и тех, кто в действительности сохранял верность режиму. Американок тянуло в Советский Союз потому, что он олицетворял обещание счастливых перемен, и оно явно распространялось на мечтавших об эмансипации женщин. Сами условия современной жизни – неважно, при капитализме или при коммунизме, – делают еще более мимолетным ощущение той цельности, к которой стремились и продолжают стремиться женщины (да и мужчины тоже)[70]. Но что происходит с самим этим стремлением?
Утверждать, что все, кто примкнул к выполнению созидательных и преобразовательных задач русской революции, впали в самообман или просто помешались, значит предельно упрощать сложный характер их мотивов, их желаний, их опыта. Кроме того, тот же самый идеал, что оправдывал большевистский террор, подпитывал и мечты радикалов в Америке, выводил на международный уровень феминизм и порождал новые способы выживать в современных условиях. Революционная привлекательность России согласуется с давним – и непрекращающимся – желанием женщин «добиться всего». Советская Россия манила американок обещанием товарищеских, равноправных отношений, приносящего радость труда, надежной системы заботы о детях и гарантированного школьного обучения для них, – словом, обещанием построить такой мир, которому будет не страшно довериться.
Успех попыток антифеминистов привязать феминистскую повестку к «антиамериканской» деятельности (то есть к большевизму) подталкивает к догадке, почему в послевоенный период настолько возобладали сексуальная аскеза и традиционные гендерные нормы: ведь все, что как-то перекликалось с советским контекстом, сразу же навлекало на себя подозрения. В США расхожие представления о советской женщине как о бесполой, неухоженной работяге, тайно
