Книга Китайцы. Моя страна и мой народ - Линь Юйтан

этом поговорить. Его никогда не приглашают в гости в китайскую семью, он всячески избегает китайские рестораны и никогда не читает китайских газет. По вечерам он отправляется в бар — тот, что работает дольше других, потягивает там коктейль, слушая обрывки рассказанных португальскими моряками всевозможных историй, которые случались у китайских берегов. Ему жаль, что Шанхай это не Сассекс, но он живет, в общем, так же, как и в Англии[5]. Когда он слышит, что китайцы тоже стали отмечать Рождество и прогрессируют, он радуется и бывает крайне удивлен, когда его не понимают, если он говорит по-английски. Он никого не замечает, идя по улице, а если наступит кому-нибудь на ногу, то не извинится даже по-английски. Да ему просто лень выучить по-китайски такие простые слова, как «спасибо», «пожалуйста», «извините», — слова, которые учит просто из вежливости любой турист. Он против ксенофобии, он разочарован, что китайцы не извлекли урока из страшных бедствий в Пекине после восстания ихэтуаней (1899—1900). Вот он, «старый знаток Китая»! Как жаль, что именно такие люди играют связующую роль в единении человечества!

Все это ясно каждому, и не стоило бы говорить об этом, если бы не тесная связь всего изложенного с формированием мнений европейцев о китайцах. А ведь нужно еще учитывать такие факторы, как сложности в изучении языка, написании китайских иероглифов, хаос в политической и культурной жизни сегодняшнего Китая, огромные различия в обычаях и привычках китайцев и европейцев. В сущности, хотелось бы всестороннего понимания Китая на более интеллектуальном уровне. Из одного факта, что «старые знатоки Китая» не умеют читать китайские газеты, нельзя делать вывод, что они не имеют права писать о Китае. Хотя их книги и статьи неизбежно остаются на уровне сплетен.

Разумеется, существуют и исключения. Такие люди, как сэр Роберт Харт (1835—1908/1909?; английский колониальный политик и китайский сановник. — Примеч. ред.) и философ Бертран Рассел, способны увидеть особый смысл в образе жизни, который отличается от их собственного, но на одного сэра Роберта Харта приходится десять тысяч Родни Гилбертов, а на одного Рассела — десять тысяч Вудхедов (Р. Гилберт и Г. Вудхед — английские журналисты начала XX в., авторы антикитайских книг и памфлетов. — Примеч. ред.). В результате возник хорошо известный европейцам стереотип китайца, к которому они к тому же постоянно добавляют всякие несуразные детали, скажем «ребяческую лживость». Это все те же россказни португальских моряков, только выражения стали более обтекаемыми. А умственные способности тех, кто рассказывает подобные сказки, остались, в сущности, на том же уровне, что и у моряков стародавних времен.

Китайцы порой удивляются, почему их страна притягивает к себе только авантюристов. Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо почитать Морса[6] и проследить, каким образом возникла в древнейшие времена эта традиция, существующая и по сей день, а также проанализировать, что общего в мировоззрении португальских моряков прошлых веков и современных «старых знатоков Китая», каковы их интересы. Сила каких именно обстоятельств выбросила их на чужой берег на другом конце Земли? Что заставляло их в прошлом, да и сейчас заставляет постоянно прибывать в эти дальние края? Золото или любовь к приключениям? Золото и любовь к приключениям побудили Колумба, великого мореплавателя и искателя приключений, отправиться на поиски пути в Китай.

Постепенно начинаешь понимать корни этой преемственности, начинаешь понимать, почему получила развитие традиция Колумба-мореплавателя. И тогда возникает нечто похожее на чувство сострадания к Китаю, чувство сожаления, связанное с тем, что не наша человеческая природа, а наше золото и мы сами как существа, имеющие покупательную способность, притягивали европейцев к берегам Дальнего Востока. Золото и успех! Это, по словам английского писателя Генри Джеймса (1843—1916), «золотой телец», который связал европейцев и китайцев, бросив их в водоворот непристойностей, не создав между ними никаких человеческих и духовных связей. Ни китайцы, ни англичане сами этого не признают. Поэтому китайцы спрашивают англичан: раз вы так ненавидите китайцев, почему бы вам не вернуться в свою страну? Англичане же, в свою очередь, спрашивают китайцев с ехидцей: почему вы не хотите уезжать с территории иностранных концессий? И ни те ни другие не знают, что отвечать. Ситуация такова: англичане не обеспокоены тем, понимают ли их китайцы; настоящие же китайцы еще меньше беспокоятся о том, поймут ли их англичане.

III

Но понимают ли китайцы самих себя? Являются ли они самыми лучшими истолкователями Китая? Общепризнанно, что самопознание — крайне трудная вещь, в особенности когда нужно беспристрастно и трезво оценить самих себя. У образованного китайца, разумеется, нет трудностей с языком, но ему трудно усвоить всю длительную историю Китая, ему трудно постичь и ясно, четко изложить основы искусства, философии, поэзии, литературы и театра Китая, и ему так же трудно смириться с необразованностью[7] своих соотечественников — будь то попутчик, который едет с ним в трамвае, или бывший одноклассник, ныне претендующий на то, чтобы решать судьбы целой провинции.

Все, что бросается в глаза, сбивает с толку как иностранного наблюдателя, так и современного китайца. Возможно, китайцу еще больше недостает должного хладнокровия и беспристрастности, чем иностранцу. В его душе идет ожесточенная борьба — борьба за выбор между идеальным и реальным Китаем, борьба между гордостью за предков и чувством зависти к иностранцам, зависти, граничащей с восхищением. Его душа буквально разрывается в этой борьбе между преданностью древнему Китаю, наполовину романтичной, наполовину эгоистичной, и стремлением к просвещению и мудрости, которые приведут к переменам, помогут раз и навсегда избавиться от коррупции, отсталости, от всего того, что увяло и покрылось плесенью. Иногда это более простой конфликт — конфликт между стыдом и гордостью, безграничной преданностью семье и неудовлетворенностью, стыдом по поводу ее нынешнего состояния. Эти чувства вполне естественны. Однако порой гордость китайца за свой род берет верх, но ведь между обычной гордостью и собственно консерватизмом весьма тонкая грань. Порой начинает преобладать естественное чувство стыда, но между искренним желанием реформ и простым желанием чего-то нового и поклонением «золотому тельцу» — тоже весьма тонкая грань. Постараться избавиться от всех этих противоречий — задача и в самом деле довольно сложная.

Что нужно сделать, чтобы чувство гордости за прошлое Китая совместить со стремлениям к реформам? Чтобы и восторгаться реформами, и критиковать их, трезво оценивая эти реформы? Совместить все это крайне непросто, ибо необходимо фактически спасать древнюю культуру, подобно тому как мы порой приводим в порядок свои семейные реликвии. Тут даже знаток антиквариата может ошибиться, нерешительно отбирая лучшее.