Книга Урания - Камиль Фламмарион

Урания говорила все это своим тихим, нежным голосом. Но созерцание всех этих необычайных картин до такой степени потрясло мой разум, что меня охватила вдруг страшная дрожь. Озноб пробежал по моему телу, с головы до ног, и благодаря этому, я и проснулся внезапно в глубоком волнении… Увы! Мое дивное небесное странствие окончилось.

Я искал глазами Уранию и не находил ее. Яркий луч месяца, проникая в мою комнату, ласкал край занавески и как будто рисовал в смутных очертаниях воздушный образ моей небесной проводницы, но это был только лунный свет.

На другой день, когда я пришел в обсерватории, моим первым побуждением было пробраться под каким-то предлогом в кабинет директора, чтобы увидать прелестную музу, виновницу такого чудного сновидения…

Часы исчезли! На их месте красовался белый мраморный бюст знаменитого астронома.

Я стал искать по другим комнатам, я выдумывал разные предлоги, чтобы проникнуть в квартиру директора, но часов не оказалось нигде. Я искал целые дни, целые недели, но все не находил их, и даже не мог узнать, куда они девались.

У меня был друг, доверенный человек, почти ровесник мне, хотя он и казался старше, благодаря пробивающейся бороде; он так же, как и я, увлекался идеалом и был, пожалуй, еще более склонен к мечтательности. Из всего персонала обсерватории только с ним одним я мог сойтись по душе. Он делил со мной и радость, и горе. У нас были одинаковые вкусы, одинаковые убеждения, одинаковые чувства. Он понял мое юношеское увлечение статуей; понял, что она олицетворяет собою в моем пылком воображении, понял и мою грусть по поводу внезапного исчезновения моей милой Урании в ту именно минуту, когда я так беззаветно привязался к ней. Не раз он любовался вместе со мной световыми эффектами на ее божественном лице и, улыбаясь моему восторгу, как старший брат, слегка поддразнивая меня по поводу моей любви к статуе, часто называл меня в шутку «Камиллом Пигмалионом[16]». Но в сущности я видел, что и сам он неравнодушен к ней.

Этот друг, которого, увы мне суждено было лишиться несколько лет спустя в цвете лет – этот добрый Георг Сперо, умница и возвышенная душа, память которого навсегда останется дорогой для меня, занимал в то время должность частного секретаря директора. Искренняя привязанность его во мне выразилась в поступке столь же деликатном, как и неожиданном.

Однажды, придя домой, я увидал с удивлением, почти не веря глазам своим, пресловутые часы на своем камине, как раз передо мной!

Это они, они самые! Но как они сюда попали? Откуда и каким путем?

Я узнал, что знаменитый астроном, открывший Нептун, послал часы в починку к одному из лучших часовщиков Парижа, а тот, получив из Китая старинные астрономические часы, крайне интересные, предложил их в обмен за Уранию, на что и последовало согласие директора. Между тем Георг Сперо, которому была поручена эта сделка, перекупил произведете Прадье, чтоб подарить его мне в благодарность за уроки математики, которые я когда-то давал ему.

С какой радостью я снова увидел мою Уранию! С каким блаженством я любовался ею! С этих пор я никогда не расставался с этим прелестным олицетворением небесной музы. В часы моих занятий прекрасная статуя стояла передо мной. Она как будто напоминала мне речи богини, предвещала судьбы астрономии и руководила мною в моих юношеских стремлениях к науке. Впоследствии не раз более страстный чувства могли соблазнять, пленять и смущать мой дух. Но я никогда не забуду идеального чувства, внушенного мне музой звезд, не забуду ни воздушного странствия с нею, ни дивных панорам, которые она раскрывала перед моими взорами, ни истин, поведанных ею о пространстве и строе вселенной, ни счастья, которое она доставила мне, определив мне уделом спокойное созерцание природы и науки.

Часть II. Георг Сперо

I. Жизнь

Горячий отблеск заката разливался в воздухе, как золотое сияние. С высот Пасси[17] открывался вид на громадный город, который в то время, более чем когда либо, казался не городом, а целым миром. Всемирная выставка 1867 года[18] сосредоточила в Париже все обольщения, прелести века. Цветы цивилизации блистали здесь яркими красками, как бы сгорали от своего собственного аромата, изнемогая среди горячки наслаждений. Здесь собрались монархи Европы. Они присутствовали при последнем, блестящем торжестве империи; науки, искусства, промышленность сыпали своими новыми произведениями с неистощимой щедростью. Это было какое-то общее опьянение, овладевшее и людьми, и предметами. Полки военных маршировали с музыкой. Экипажи быстро сновали по всем направлениям. Миллионы людей кишели в пыли бульваров, набережных, аллей. Но самая пыль, позлащенная лучами заходящего солнца, казалась ореолом, увенчивающим великолепный город. Высотные здания, купола, башни, колокольни – все это освещалось пламенем огненного светила. Издали доносились звуки оркестров, сливавшиеся с неясным гулом голосов и шумом суеты. Этот ясный вечер, заканчивая ослепительно-прекрасный летний день, наполнял душу каким-то неизъяснимым чувством довольства и счастья. В нем символически выражалось могущество великого народа, достигшего апогея своей жизни и богатства.

С высот Пасси, с террасы сада, повисшего, как во времена Вавилона, над рекой, лениво катившей свои воды, два существа, облокотившись на каменные перила, молча созерцают шумное зрелище. Глядя сверху вниз на это волнующееся море людское, они чувствуют себя счастливее в своем тихом уединении. Нежели как все атомы этого вихря, они не принадлежать к суетному свету? Неужели они витают над этой сутолокой в чистой, прозрачной атмосфере своего счастья? Они задумчивы, сердца горят любовью, души их живут полной жизнью.

Молодая девушка, во всем расцвете своей восемнадцатой весны, жизнерадостная, счастливая своей любовью, задумчиво любовалась апофеозом заходящего солнца. Ее мысли были далеки от миллионов людей, копошащихся у ее ног. Она рассеянно смотрела на пылающий диск солнца, опускающийся за пурпурные облака запада. Она вдыхала благоуханный воздух, насыщенный ароматом роз, и чувствовала во всем существе своем спокойное блаженство, звучащее в сердце ее, как чудный гимн любви. Белокурые волосы окружали ее чело воздушным ореолом и ниспадали пышными прядями на тонкую, стройную талию. Голубые глаза, окаймленные длинными темными ресницами, как будто отражали в себе лазурь небес. Руки, шея молочной белизны позволяли угадать тело нежное и эфирное, с розоватым оттенком. Ее щеки горели ярким румянцем. В общем, она напоминала маленьких маркиз, изображенных художниками XVIII-го века – этих хрупких фигурок, рождавшихся для какой-то неведомой жизни, которой им не суждено долго наслаждаться. Она стояла, облокотившись на балюстраду. Друг ее, только что обвивавший рукою ее талию, любовался вместе с нею картиной Парижа и слушал гармонические звуки музыки, теперь сидел возле нее. Казалось, он забыл и о Париже, и закате солнца, и любовался только своей грациозной подругой. Сам того не сознавая, он смотрел на нее странным пристальным взглядом, наслаждаясь ее лицезрением, словно видел ее в первый раз. Он не мог оторвать глаз от этого прелестного профиля и обвивал ее взором, словно гипнотизируя.