Книга Мастер и Маргарита - Михаил Булгаков

В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка,сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лицамедной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришламысль, вить там гнездо.

В течение ее полета в светлой теперь и легкой головепрокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячегофилософа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. Вчастности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками,происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным.Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом,прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речиГа-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа изЕршалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземномморе, то есть именно там, где резиденция прокуратора.

Оставалось это продиктовать секретарю.

Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птицаметнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза наарестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль.

– Все о нем? – спросил Пилат у секретаря.

– Нет, к сожалению, – неожиданно ответил секретарь и подалПилату другой кусок пергамента.

– Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился.

Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ликровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа егоутратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились.

Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая квискам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением.Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо неепоявилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; налбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубыйрот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовыеколонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокругв густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное,как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышалсяносовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении величества...»

Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные:«Погиб!», потом: «Погибли!..» И какая-то совсем нелепая среди них о каком-тодолженствующем непременно быть – и с кем?! – бессмертии, причем бессмертиепочему-то вызывало нестерпимую тоску.

Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, иопять перед ним оказались глаза арестанта.

– Слушай, Га-Ноцри, – заговорил прокуратор, глядя на Иешуакак-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, – тыкогда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или...не... говорил? – Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагаетсяна суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотелвнушить арестанту.

– Правду говорить легко и приятно, – заметил арестант.

– Мне не нужно знать, – придушенным, злым голосом отозвалсяПилат, – приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ееговорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не тольконеизбежной, но и мучительной смерти.

Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но онпозволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этойрукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.

– Итак, – говорил он, – отвечай, знаешь ли ты некоего Иудуиз Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?

– Дело было так, – охотно начал рассказывать арестант, –позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, которыйназвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в НижнемГороде и угостил...

– Добрый человек? – спросил Пилат, и дьявольский огоньсверкнул в его глазах.

– Очень добрый и любознательный человек, – подтвердиларестант, – он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьмарадушно...

– Светильники зажег... – сквозь зубы в тон арестантупроговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали.

– Да, – немного удивившись осведомленности прокуратора,продолжал Иешуа, – попросил меня высказать свой взгляд на государственнуювласть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.

– И что же ты сказал? – спросил Пилат, – или ты ответишь,что ты забыл, что говорил? – но в тоне Пилата была уже безнадежность.

– В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – чтовсякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будетвласти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истиныи справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

– Далее!

– Далее ничего не было, – сказал арестант, – тут вбежали люди,стали меня вязать и повели в тюрьму.

Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил напергаменте слова.

– На свете не было, нет и не будет никогда более великой ипрекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! – сорванный и больнойголос Пилата разросся.

Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря иконвой.

– И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! – тутПилат вскричал: – Вывести конвой с балкона! – и, повернувшись к секретарю,добавил: – Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.

Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами,вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.

Молчание на балконе некоторое время нарушала только песняводы в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, какотламывались ее края, как падали струйками.

Первым заговорил арестант:

– Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что яговорил с этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с нимслучится несчастье, и мне его очень жаль.