Книга Мастер и Маргарита - Михаил Булгаков

– Ну вот, все и кончилось, – говорил арестованный,благожелательно поглядывая на Пилата, – и я чрезвычайно этому рад. Я советовалбы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь вокрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, – арестантповернулся, прищурился на солнце, – позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебебольшую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в головукое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными,и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатлениеочень умного человека.

Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.

– Беда в том, – продолжал никем не останавливаемыйсвязанный, – что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведьнельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизньскудна, игемон, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться.

Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушамсвоим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе,в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора приэтой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе немог, хотя и хорошо знал прокуратора.

Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора,по-латыни сказавшего:

– Развяжите ему руки.

Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал егодругому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решилпока что ничего не записывать и ничему не удивляться.

– Сознайся, – тихо по-гречески спросил Пилат, – ты великийврач?

– Нет, прокуратор, я не врач, – ответил арестант, снаслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.

Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этихглазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.

– Я не спросил тебя, – сказал Пилат, – ты, может быть,знаешь и латинский язык?

– Да, знаю, – ответил арестант.

Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросилпо-латыни:

– Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?

– Это очень просто, – ответил арестант по-латыни, – ты водилрукой по воздуху, – арестант повторил жест Пилата, – как будто хотел погладить,и губы...

– Да, – сказал Пилат.

Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:

– Итак, ты врач?

– Нет, нет, – живо ответил арестант, – поверь мне, я неврач.

– Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делуэто прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывалразрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?

– Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям,повторяю. Разве я похож на слабоумного?

– О да, ты не похож на слабоумного, – тихо ответилпрокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, – так поклянись, что этого небыло.

– Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? – спросил, оченьоживившись, развязанный.

– Ну, хотя бы жизнью твоею, – ответил прокуратор, – еюклясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!

– Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? – спросиларестант, – если это так, ты очень ошибаешься.

Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:

– Я могу перерезать этот волосок.

– И в этом ты ошибаешься, – светло улыбаясь и заслоняясьрукой от солнца, возразил арестант, – согласись, что перерезать волосок ужнаверно может лишь тот, кто подвесил?

– Так, так, – улыбнувшись, сказал Пилат, – теперь я несомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Незнаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли,что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемыйтолпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? – тутпрокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. –Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровожденииодного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда вЕршалаиме не знал.

– Не знаешь ли ты таких, – продолжал Пилат, не сводя глаз сарестанта, – некоего Дисмаса, другого – Гестаса и третьего – Вар-раввана?

– Этих добрых людей я не знаю, – ответил арестант.

– Правда?

– Правда.

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешьслова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат, усмехнувшись, – но,может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, – обратился онк секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говоритьарестанту: – В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?

– Нет, я своим умом дошел до этого.

– И ты проповедуешь это?

– Да.

– А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, –он – добрый?

– Да, – ответил арестант, – он, правда, несчастливыйчеловек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств.Интересно бы знать, кто его искалечил.

– Охотно могу сообщить это, – отозвался Пилат, – ибо я былсвидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя.Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, иесли бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, – тебе,философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою приИдиставизо, в долине Дев.

– Если бы с ним поговорить, – вдруг мечтательно сказаларестант, – я уверен, что он резко изменился бы.

– Я полагаю, – отозвался Пилат, – что мало радости тыдоставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из егоофицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый,кто об этом позаботится, буду я.