Книга Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни

– Вот так, умница, – самодовольно причмокнул араб.

Было что-то невыразимо унизительное в извивающемся полудетском теле с бедрами женщины, пытающемся подцепить ягодицами стодолларовую купюру в надежде, что она прилипнет к коже, как почтовая марка. Чтобы поймать банкноту, ей приходилось принимать непристойные позы, приводившие Акмаля в восторг.

– Хорошо, синьорина! Очень хорошо! – воскликнул он, когда Розалия наконец подхватила стодолларовую бумажку. Он бросал ей деньги еще пять раз, и пять раз девушка повторяла непристойный танец.

Купюры перекочевали в расшитую стразами вечернюю сумочку, где уже лежало рубиновое кольцо с бриллиантами. Улов был немалым, и Розалии хотелось поскорее со всем покончить, но не она устанавливала правила в этой игре, она была лишь марионеткой, а за ниточки дергал он. С той минуты, как она ступила на борт яхты «Сорейя», ее затянуло в дьявольский механизм, действие которого мог остановить только араб.

Он тем временем вытащил бумажку в тысячу долларов:

– Хочешь ее получить?

– А что я должна делать?

На сей раз ставка превышала миллион лир.

– Ты должна расшнуровать мне ботинки.

– И только-то? – Как ни мал был ее опыт, ей уже приходилось слышать об извращениях, хотя она не понимала, что за удовольствие мог получить человек, заплатив тысячу долларов за расшнурованные ботинки.

– А еще ты должна их снять, – уточнил он.

– Ладно, – Розалия терпеливо наклонилась и принялась возиться со шнурками.

– Не так.

– А как? – встрепенулась она.

– Зубами, – приказал он.

– Но это невозможно.

– За тысячу долларов это возможно. Вставай на карачки. Как сука.

Розалия посмотрела на него в полной растерянности. Она голая валялась у него в ногах, а он был одет и подавлял ее своей звериной жестокостью. Судорога сдавила ей горло.

– Зубами?

– И на карачках. Как сука.

Что могло бы произойти, если бы в этот момент, голая, как медуза, стоя на четвереньках, беззащитная, как ребенок, она принялась бы разыгрывать сцену попранной чести и оскорбленной невинности, после того как съела его обед, приняла от него кольцо с рубином и бриллиантами и согласилась на непристойную охоту за долларами? Отступать было некуда.

Она встала на четвереньки и приблизила лицо к башмакам араба. В эту минуту позывы к тошноте стали нестерпимыми, и Розалию вырвало, она еле успела инстинктивно отпрянуть в угол, запачкав рвотой роскошный ковер.

Негодяй, казалось, только этого и ждал. Схватив ее за волосы и вздернув лицо кверху, он сунул ей под нос белый порошок.

– На, нюхни, потаскуха!

– Нет, – простонала она, вытаращив глаза от ужаса, – только не наркотики!

– Это чистый кокаин, идиотка.

Крепко держа ее за волосы, он заставил ее вдохнуть порошок. Розалия чуть не задохнулась, казалось, она вот-вот умрет. Она больше не чувствовала ни носа, ни рта, ни головы вообще. Потом комната стремительно закружилась в непристойном хороводе зеркальных отражений. Она перестала что-либо различать, лишь ощущала давящую массу его тела и огромный орган, пронзающий ее, слышала мерзкий булькающий голос: его довольное урчание усугубляло ее унижение. Потом раздался пронзительный крик.

* * *

– Подбери зад! – второй раз, властно, чтобы она не ослушалась, приказал араб. – Где лазарет, ты знаешь. – Он был удовлетворен, ему хотелось спать, он чувствовал приятную усталость и не испытывал никаких угрызений. За свое извращенное удовольствие он заплатил больше, чем эта потаскушка смогла бы заработать за пять лет, распевая свои жалкие песенки. Чего же еще ей надо?

Розалия больше ничего не слышала. Как была, нагишом, она с трудом дотащилась до дверей спальни, даже не пытаясь прикрыться платьем. Оно валялось на ковре, как тряпка, того же цвета, что и кровь, обильно и густо стекавшая у нее между ногами.

Что-то больно ударило ее по спине: ее сумочка с кольцом и деньгами.

– Это твое. Забери, может пригодиться.

Она наклонилась за сумочкой.

– Прикройся, на тебя противно смотреть, – хлестнул ее голос за спиной.

Розалия открыла дверь и столкнулась с матросом, который протягивал ей большую махровую простыню.

– Идемте со мной, – сказал он, помогая ей прикрыться.

Безмолвные и жгучие слезы покатились по лицу Розалии. Впервые она вспомнила с сожалением о кривых улочках Монтекальварио, перед глазами всплыло измученное и печальное лицо матери. Она молча позволила отвести себя к лифту и поднялась в больничный отсек. Последним воспоминанием осталась красная сумочка, усеянная стразами, которую она с отчаянием сжимала в руках. Потом наступила темнота.

Розалия очнулась на операционном столе с поднятыми ногами, закрепленными на подколенниках хромированного металла.

Светловолосый врач, очень молодой и симпатичный на вид, что-то делал с ней. Ему помогал ассистент в зеленом халате. Видимо, они зашивали разрыв и, наверное, ввели ей обезболивающее, потому что она больше ничего не чувствовала. О происходящем Розалия могла судить лишь по звону инструментов да еще по тому, с какой профессиональной сноровкой хирург и ассистент делали свое дело.

– Ну, кажется, теперь все в порядке, – сказал врач с ноткой профессиональной гордости.

Розалия закрыла глаза. Как мог этот человек, такой молодой и симпатичный, с таким честным и славным лицом заниматься этим гнусным ремеслом? Ну, она – понятное дело. Она выросла в сточной канаве на Монтекальварио. Но он-то учился, окончил университет, получил диплом. Почему он подчиняется приказам этого арабского чудовища?

Она услышала голос, раздавшийся неизвестно откуда и отдававший приказания по-французски:

– Оденьте ее. Отнесите на катер и отвезите на берег. Но не в Канны. Оставьте на каком-нибудь пляже. Да смотрите, чтоб она не потеряла свое маленькое сокровище. Оно ей понадобится.

И опять Розалия потеряла сознание.

* * *

Кало Коста сидел на песчаной дюне и наслаждался прохладным дыханием моря, порождением таких же древних одиноких сил, как ветер и дождь. Звезды серебристыми слезами растекались по небу в эту волшебную августовскую ночь, и сильный человек вновь переживал трогательные ощущения своего детства, когда маленьким мальчиком на пляже Валле-дей-Темпли в Агридженто искал в благоуханном дыхании моря ласки и утешения. Он убегал из гнусной конуры, которую хозяин отвел ему под жилье, жертвуя драгоценными часами сна, чтобы дать обласкать себя теплому ветру, задувавшему с моря в долину, хранившую следы древнейших цивилизаций.

С детства Кало научился улыбаться морю и звездам, он поднимал к бесконечности свое обожженное солнцем лицо, и ему казалось, будто мать, которой он в действительности никогда не знал, берет его на руки и прижимает к груди, осыпая нежными и утешительными словами любви. Кало уже пересек рубеж зрелости, ему было под шестьдесят; то ужасное, что видели его глаза и что он совершал сам, оставило в нем неизгладимый след. И все же он был убежден, что за всю свою бурную жизнь ни разу не потерял уважения к себе и к друзьям. Поэтому он продолжал жить и любить спокойное дыхание моря, хотя и понимал, что его нельзя назвать лучшим из людей.