Книга Потерянное одиночество [= Поздний вечер вторника ] - Любовь Пушкарева

Я знала, где хранятся драгоценные камни без оправы, для работы с силой, и сгребла все без разбору в какой-то старый ридикюль с вылинявшей вышивкой, а еще пообрывала все блестящие камешки и жемчуг со старой, богато изукрашенной одежды, нашла брошь и подвески – все пошло в ридикюль, все пригодится. И с книгой я нашла решение, временное, но я надеялась, что потом смогу что-нибудь еще придумать.

Я прекрасно знала окрестности замка, и мое любопытство привело меня даже в столь неприятное место, как церковь, я даже сунула палец в чашу со святой водой у входа. Ничего страшного не произошло, но я почувствовала, как слабею, святая вода забирала силу, перерабатывала ее под себя, под силу Единого. Вот на Единого и была моя надежда, если не смыть метку, так ослабить ее, чтоб затруднить поиск.

Не сомкнув глаз, я перемаялась ночь, мне все казалось, что отец скачет в замок, чтоб забрать меня. Наутро я сказала домовому, что пойду в лес и кушать не приду, я часто уходила из замка на целый день, чтоб бродить по лесу или полям, так что мохнатый не удивился, лишь привычно что-то пробурчал.

И я ушла. Не оглядываясь. В церкви я намочила платочек и обтерла книгу, стараясь сама не вымочиться в святой воде, метка потускнела и почти пропала, но было ясно, что со временем она восстановится. Отлично, значит, еще раз протрем святой водой.

Дорогу до Парижа не помню совсем, о самом Париже помню лишь вечернее солнце в маленьком кафе и абсент – его все пили, о нем все говорили… Хорошо помню, как впервые попала к фотографу, это чудо – человек замирает, а потом он на картинке, как живой, так похоже не нарисовать, как ни старайся. Я сразу поняла, чем это чудо может мне помочь – книгу фотографировать легче, чем человека, она не шевелится. Молодой парень, фотограф, которого я попросила об этом, сначала рассмеялся, а потом задумался. Мы сошлись в цене, он несколько дней потренировался на какой-то своей книге, а потом я принесла свою. Вместо одного довольно увесистого тома я получила три тяжеленные стопки, но была счастлива – эти стопки были МОИ и принадлежали мне. Я пошла в общественную библиотеку и оставила там отцовскую книгу на самой пыльной полке.

В Париже я совершенно точно прожила больше одного года, потому что помню, что одна зима была теплая, а следующая за ней – лютая. Довольно легко я перестроилась с зеленой силы на красную и прекрасно себе жила в нескончаемой круговерти пирушек и бурных ночей среди непризнанных художников, танцовщиц кабаре и прочей бедной, но веселой и охочей до любви братии.

До одного вечера, когда в наш довольно нищенский кружок не забрел старый и сильный filius numinis. У меня, несмотря на очень слабые изначальные данные, имелся один большой бонус, полученный при рождении или данный мне сразу после него – не знаю, но я, сколько себя помню, всегда могла ВИДЕТЬ силу, у меня всегда было vis-зрение, и я, опять же не знаю почему, всегда скрывала это свое умение. Когда соседка с восторгом прошептала мне в ухо: «Ты глянь, глянь на него…», я по привычке переключилась на vis-зрение и глянула на богатого красавца лет тридцати пяти. И опять, как тогда в поместье, покрылась холодным потом, он буквально бурлил белым и красным, щедро разбрасывая красные искры девушкам и собирая их «ответы» на себя. Мы встретились глазами, и я сбежала. Он быстро нашел меня, моя комнатушка была над залом.

– Суккуб, а дани не платишь, – зло сказал он, войдя.

– Я не суккуб, – ответила я, стараясь вызвать зеленую силу, мне это удалось, я приготовилась защищаться.

В ответ он расхохотался.

– Да… теперь вижу. А вот почему на тебе нет семейной метки, а, девочка? Ты еще слишком мала и слаба, чтобы жить одной, – говоря это, он обволакивал меня красным, но я не сдавалась, представляя, что мы стоим в моем любимом месте под старым мощным дубом, и дерево питает меня и защищает.

– Хм… – он озадаченно хмыкнул, – В любом случае, малышка, ты промышляешь на моей территории, значит, должна платить так или иначе, – тут он плотоядно улыбнулся.

– Не подходи, – ответила я, четко понимая, что буду драться с ним до смерти. – Я тебе не помеха, я ведь кормлюсь с мужчин, а ты с женщин.

– Ты не поняла, глупышка, я здесь самый сильный, и все, кто слабее, подчиняются мне. И ты будешь подчиняться.

– Я никому не буду подчиняться! – выкрикнула я, наливаясь чернотой, готовая вгрызться ему в глотку. В его глазах мелькнула неуверенность и что-то похожее на испуг.

– Посмотрим, – бросил он и ушел.

А я без сил осела на пол, черная сила выела все мои внутренние резервы, а отчаяние, охватившее меня, не давало восстановиться. «Я никому не буду подчиняться», – эта мысль билась в пустой голове. На мое счастье ко мне в комнату заглянул один из художников; когда он уснул обессиленный, я обрела возможность думать.

– Надо уехать туда, где нет сильных filii numinis, – решила я, – где-то должно быть такое место, и его надо найти.

Очень скоро я узнала про Соединенные Штаты Америки, молодую страну, недавно пережившую гражданскую войну, и теперь опять принимающую всех, кому нет места в Старом Свете. Я решила, что это то, что нужно. Я попытаюсь осесть в Нью-Йорке, но если меня оттуда выдавят, как выдавливают из Парижа, уйду в дикие земли, где нет людей и, говорят, первозданная природа. Да, красная сила достается легко и приятно, но и зеленая имеет свои плюсы.

Какое-то время ушло, чтобы разжиться деньгами, и вот я оказалась на пристани перед трапом корабля. Только тут до меня дошло, что мне предстоит пересечь океан, три недели или месяц я буду болтаться на этой большой посудине посреди абсолютно чуждой стихии. Отступать было некуда.

Первые несколько дней я не выходила из каюты и, закрыв подушками голову, пыталась себя убедить, что я на земле. Получалось плохо. Все думали, что у меня морская болезнь, даже врача прислали, я была настолько слаба, что даже не попыталась что-то «взять с него». Я таяла. Океан меня убивал.

День где-то на седьмой я смирилась с тем, что умру, и вышла посмотреть на своего убийцу, отдать дань его силе перед смертью. Как ни странно, на палубе, после того как я несколько часов любовалась волнами, мне стало намного легче, может быть, в моем плохом самочувствии был виноват не столько океан, сколько мой страх перед ним. Когда я прониклась его красотой и мощью, то перестала таять, хоть и оставалась очень слабой. Я два или три дня провела в одиночестве на палубе, ни с кем не общаясь, когда ко мне подошел молодой человек. Он был высок и тонок, а еще он был очень «белым», кажется, до того дня я не встречала столь «белых» людей. Он заговорил со мной, я отвечала, греясь в его свете, соизволила опереться о его руку, и мы прогулялись по палубе. Все повторилось на следующий день, только в нем уже явственно горел красный огонек. Я, наплевав на все людские обычаи и приличия, пришла к нему ночью, он был мне нужен, просто необходим, чтобы выжить. Он был смущен и озадачен моим нескромным появлением, почти был готов выставить меня за дверь, и я расплакалась, прося, чтоб он защитил меня от страшного и чужого океана, не оставлял одну; сказала, что мне страшно, очень страшно. Тогда он обнял меня и, баюкая, положил рядом с собой на постель, мы оба были одеты, он в пижаму, я в дневное платье. Мы лежали рядышком, я притворилась спящей, а в нем разгорался красный огонь. В конце концов он не выдержал и попытался выскользнуть из моих объятий, чтоб уйти, но я удержала его, прильнула в поцелуе. Он сдался. Он был очень скромен и несмел, и я понимала, что не должна показывать своей опытности и демонстрировать приемчики, которых нахваталась в нашем раскрепощенном, если не сказать развратном кружке. Очень медленно, очень нежно я вынудила его раскрыться и осмелеть; мои старания были вознаграждены. Отдышавшись и отдохнув после первого раза, он очень быстро восстановился и сам проявил инициативу; его руки, его губы заставили меня позабыть обо всем, я вспыхивала красными искрами от его прикосновений, закусив палец, чтоб не шокировать своими стонами. Был и второй раз, и третий, и четвертый, я помогала ему восстанавливаться, частично возвращая то, что он мне дал. На следующий день мы проспали до обеда, и я, воровато оглядываясь, вышмыгнула из его каюты, а он поторопился в столовую, чтоб успеть поесть. После он подошел ко мне на палубе и встал рядышком. Он был грустен, и от его белизны ничего не осталось.