Книга Справедливость. Как поступать правильно? - Майкл Сэндел

Французское Сопротивление

Перейдем от семейных к коллективным обязательствам. Во время Второй мировой войны члены французского движения Сопротивления пилотировали бомбардировщики и наносили удары по целям, находившимся на территории оккупированной нацистами Франции. Хотя бомбили преимущественно заводы и другие промышленные объекты, избежать жертв среди гражданского населения при этом было невозможно. Однажды пилот бомбардировщика получает приказ и обнаруживает, что цель удара — его родная деревня. (История может быть апокрифом, но в ней поставлен интересный нравственный вопрос.) Летчик просит освободить его от данного задания. Он не спорит: бомбардировка его родной деревни, где расположились гитлеровские части, так же необходима для освобождения Франции, как и задание, которое он выполнил днем ранее. Летчик знает, что если не он, то это задание выполнит кто-то другой. Но он берет отвод, потому что не может быть человеком, бомбящим родную деревню, в результате чего погибнут его односельчане. Он считает, что если осуществит бомбардировку, то совершит особый нравственный проступок, пусть и во имя правого дела.

Как оценить позицию летчика? Эта позиция восхищает вас? Или вы считаете ее проявлением слабости? Не будем сейчас рассматривать более широкий вопрос о том, гибель скольких гражданских лиц оправдана делом освобождения Франции. Летчик не ставит под сомнение необходимость нанесения бомбового удара или неотвратимость гибели многих гражданских лиц. Он говорит лишь то, что не может быть убийцей этих конкретных людей. Являются ли колебания пилота простой брезгливостью или это нечто имеющее моральное значение? Если мы восхищаемся летчиком, то, должно быть, потому, что видим в его позиции признание им своей идентичности, обремененной чувством принадлежности к деревне, и восхищаемся природой того, что отражает его нежелание выполнять конкретное боевое задание.

Спасение эфиопских евреев

В начале 80-х гг. прошлого века голод в Эфиопии выгнал 400 тыс. человек в соседний Судан, где они изнемогали в лагерях для беженцев. В 1984 г. правительство Израиля предприняло скрытную операцию под кодовым названием «Моисей» для спасения эфиопских евреев, которых вывезли по воздуху из Судана в Израиль[342]. До того как арабские государства оказали давление на Судан и принудили его не сотрудничать с Израилем в деле эвакуации, было спасено примерно 7000 эфиопских евреев, известных как фалаши. Шимон Перес, бывший в то время премьер-министром Израиля, сказал: «Мы не успокоимся до тех пор, пока все наши братья и сестры благополучно не прибудут домой из Эфиопии»[343]. В 1991 г., когда гражданская война и голод угрожали выживанию остальных эфиопских евреев, Израиль организовал еще более крупный воздушный мост. И 14 тыс. фалашей были вывезены в Израиль[344].

Правильно ли поступил Израиль, организовав спасение эфиопских евреев? Трудно рассматривать организацию воздушного моста иначе, чем героическую эпопею. Фалаши находились в отчаянных обстоятельствах и хотели попасть в Израиль. А Израиль, как еврейское государство, основанное после Холокоста, было создано для того, чтобы предоставить евреям дом. Но предположим, что кто-то выдвигает следующее возражение: от голода страдали сотни тысяч беженцев из Эфиопии, но Израиль, будучи ограничен в ресурсах, мог спасти лишь малую долю этих беженцев. Так почему же не провели лотерею, чтобы определить те 7000 беженцев, которых надо спасать? Почему по воздуху вывозили именно эфиопских евреев, а не эфиопских беженцев в целом? Не была ли эвакуация фалашей актом несправедливой дискриминации?

Если вы признаёте обязательства солидарности, возникающие из принадлежности к какому-то сообществу, ответ очевиден: у Израиля есть особая обязанность спасать эфиопских евреев, и эта обязанность выходит за рамки обязанности Израиля (и всех других стран) оказывать помощь беженцам вообще. У каждой страны есть обязанность уважать права человека, и эта обязанность требует, чтобы все страны оказывали в меру своих возможностей помощь людям, страдающим от голода, гонений или насильственного перемещения. Это — универсальная обязанность, которую можно оправдать на кантианских основаниях, как обязанность, которую мы несем по отношению к другим людям как к собратьям по роду человеческому. Вопрос, который мы пытаемся решить, таков: несут ли государства особые, большие обязанности заботиться о своих гражданах? Назвав эфиопских евреев «нашими братьями и сестрам», премьер-министр Израиля воззвал к знакомой метафоре солидарности. Если вы не признаёте подобные концепции, вам будет очень трудно объяснить, почему Израиль не должен был эвакуировать людей, отобранных путем лотереи. Но вам также будет трудно защищать патриотизм.

Является ли патриотизм добродетелью?

Патриотизм — нравственное чувство, вызывающее много споров. Некоторые люди считают любовь к своей стране неоспоримой добродетелью, а другие видят в патриотизме источник бездумного повиновения, шовинизма и войн. Я ставлю более конкретный вопрос: имеют ли граждане по отношению друг к другу обязательства, выходящие за рамки обязанностей, которые они несут по отношению ко всем людям, где бы они ни проживали? И если такие обязательства есть, то можно ли их учесть в рамках парадигмы одного лишь согласия?

Жан-Жак Руссо был горячим защитником патриотизма. Он утверждал, что общинные приверженности и идентичности необходимым образом дополняют универсальную человечность людей. «Похоже на то, что чувство человечности выдыхается и ослабевает, если оно должно охватывать все на свете, и что бедствия в центре и на севере Азии или в Японии не могут вдохновлять нас в такой степени, как бедствия какого-нибудь европейского народа. Надо каким-то образом сосредоточить интерес и сострадание, чтобы придать им большую действенность». «Патриотизм, — предполагает Руссо, — принцип ограничения, усиливающий чувство общности». «Хорошо… что человечность, сконцентрированная в кругу сограждан, обретает в них же новую силу, укрепляемую привычкою постоянно видеть друг друга и общими интересами, их объединяющими»[345]. Но если сограждане связаны узами лояльности и общности, это означает, что друг другу они обязаны сильнее, чем посторонним.

«Мы желаем, чтобы народы были добродетельны? Так научим же их прежде всего любить отечество. Но как им его полюбить, если оно значит для них не больше, чем для чужеземцев, и дает лишь то, в чем не может отказать никому?»[346]