Книга Королевский генерал - Дафна дю Морье

Моей бедной сестре Мэри и ее пасынку Джону ничего не оставалось, как стараться управлять поместьем так, чтобы можно было месяц за месяцем выплачивать долг, но мы прекрасно сознавали, что на это могут уйти годы, даже вся оставшаяся жизнь. Последние слова Джонатана, с которыми он обратился ко мне, прежде чем отправиться в Лондон, были исполнены доброты и великодушия.

– Менебилли – твой дом, – сказал он, – и останется им столько, сколько ты того пожелаешь. Нас всех коснулась эта беда. Сбереги для меня свою сестру, раздели с ней ее тревоги. И еще, прошу тебя, помоги Джону. Из всех, кого я тут оставляю, у тебя самая светлая голова.

Светлая голова… Я в этом сомневалась. Чтоб сражаться с комитетом графства и платными агентами парламента, требовался цепкий, изворотливый ум. Но помощи нам ждать было неоткуда. После сдачи Пендинниса Робин отправился в Радфорд, к нашему брату Джо, который находился в стесненных обстоятельствах, во многом схожих с нашими. Что до Питера Кортни, то, не вынеся бездействия, он и вовсе оставил западный край. Последнее, что мы о нем слышали, было то, что он отправился за границу, чтобы присоединиться к принцу Уэльскому. Многие молодые люди последовали этому примеру – при французском дворе жилось неплохо. Думается мне, что, люби они больше свой родной дом, они бы остались здесь и разделили тяжесть поражения со своими женами, сестрами и матерями.

Элис ни разу не произнесла ни слова осуждения, но думаю, что известие о его отъезде поразило ее в самое сердце… Поначалу странно было наблюдать, как Джон и Фрэнк Пенроуз работают в поле бок о бок с арендаторами, но ведь ни одна пара рук не лишняя, когда хочешь, чтобы земля была полностью вспахана и принесла хороший урожай. Даже женщины – сама Мэри, а с ней Элис и Элизабет – вышли в поле, а дети, считая это отличной забавой, помогали переносить пшеницу. Предоставленные сами себе, мы бы вскорости примирились с нашей работой и даже стали получать от нее удовольствие, но к нам вечно наезжали агенты парламента: они шпионили за нами, во все совали свой нос, переписывали овец и коров, пересчитывали буквально каждый колос – и нам ничего нельзя было ни собрать, ни потратить, ни поделить между собой, – все прежде выкладывалось перед раздувшимися от важности, самодовольными чиновниками в Фое, которые получили на то мандат от парламента… Парламент… Парламент… Изо дня в день звучало у нас в ушах это слово. Парламент отдает распоряжение, чтобы товары привозились на рынок только по вторникам… Парламент приказывает, что отныне все ярмарки прекращены… Парламент уведомляет, что никому из жителей вышеуказанной зоны не разрешается выходить из дома спустя час после захода солнца… Парламент предупреждает каждого домовладельца о том, что начиная с сегодняшнего дня всякое жилище будет еженедельно обыскиваться на предмет наличия в нем спрятанного огнестрельного и холодного оружия и снаряжения и всякий, у кого это обнаружат, будет немедленно заключен под стражу…

– Парламент постановляет, – мрачно сказал Джон Рашли, – что никому не разрешается дышать дарованным нам Господом воздухом без особого на то разрешения, а при наличии оного это можно делать лишь раз в два дня в течение одного часа. Господи, Онор, никто не в силах долго сносить такое…

– Ты забываешь, что Корнуолл лишь небольшая часть королевства. В скором времени подобная участь постигнет всю Англию.

– Это невозможно, люди не вынесут такого, – сказал он.

– А разве у них есть выбор? Король в буквальном смысле пленник. Страной управляет партия, у которой больше всех денег и самая сильная армия. К тому же у тех, кто разделяет их взгляды, жизнь весьма приятная.

– Никто не может разделять их взгляды, просто никто не смеет и пикнуть.

– Ты заблуждаешься. Дело лишь за малым – приспособиться и пожимать руку нужным людям. Лорд Робартс живет в роскоши в своем Ланхидрокском поместье. А семейство Треффри, поскольку они состоят в родстве с Питерсом и Джеком Трефьюсисом, совсем неплохо чувствует себя в своем имении в Плейсе. Если бы ты решил последовать их примеру и стал бы пресмыкаться перед парламентом, вам здесь, в Менебилли, несомненно, жилось бы куда легче.

Он с подозрением посмотрел на меня.

– Ты бы хотела, чтобы я пошел к ним в прислужники, когда мой отец живет в Лондоне как нищий и с него там ни на мгновение не спускают глаз? Да я скорее умру.

Я знала, что он скорее умрет, и любила его за это. Милый Джон, побереги ты себя и свое слабое здоровье в те первые тяжелые послевоенные месяцы, и ты бы, наверное, мог провести больше лет подле своей Джоан и был бы жив и сегодня. Я видела, как он усиленно трудился, а вместе с ним и женщины, я же мало чем могла помочь им, разве что в качестве неоплачиваемого клерка писала счета своими перепачканными в чернилах пальцами да суммировала наши задолженности в дни квартальных платежей. Я не страдала в той мере, как страдали Рашли, поскольку гордость, по-моему, была тем качеством, с которым я давно рассталась; я лишь печалилась их печалями. Вид Элис, с тоской смотревшей в окно, наполнял болью мое сердце, а когда Мэри читала письмо от своего Джонатана и под ее глазами лежали глубокие тени, мне кажется, я ненавидела парламент не меньше, чем они.

Но для меня, на плечах которой не лежало тяжкого бремени, этот первый год после нашего поражения был до странности спокойным и мирным. Опасности больше не стало. Войска расформировали и распустили. Напряженность военного времени прошла. Человек, которого я любила, поначалу находился в безопасности за морем, во Франции, а затем жил вместе со своим сыном в Италии, время от времени я получала от него весточку из какого-нибудь иностранного города; он пребывал в отличном расположении духа, и не похоже было, что меня ему очень недоставало. С большим воодушевлением он писал о том, что собирается воевать с турками, – как будто, подумала я, он еще не навоевался за три года гражданской войны. «Наверняка, – писал он, – дни в Корнуолле кажутся тебе однообразными». Несомненно, так оно и было. Женщинам, которые познали тяжесть вражеского нашествия и жестокие лишения, однообразие может показаться приятным… Для скиталицы, которой я являлась в течение многих месяцев, успокоительно было обрести наконец-то дом и делить его с людьми, которых я любила, даже если все мы и были друзьями по несчастью, познавшими поражение. Благослови Господь Рашли, которые позволили мне прожить эти месяцы в Менебилли. Дом был пуст и лишен былой красы, но по крайней мере у меня была комната, которую я имела право называть своей. Парламент мог расчленить на куски это поместье, увести овец и коров, подобрать урожай, но он был не в силах отобрать ни у меня, ни у Рашли красоту, которой мы любовались каждый день. Разорение садов было позабыто, когда весной появились первоцветы, а на деревьях набухли почки и показались молодые зеленые листочки. Мы, пережившие поражение, могли по-прежнему слушать птиц майским утром и смотреть, как неуклюжая кукушка летит в лесок возле Гриббенского холма. Гриббенский холм… С зимы до середины лета я любовалась его изменчивым обликом из своего стоявшего на парковой дорожке кресла. Я видела, как осенью, в послеполуденные часы, тени доползали от глубокой Придмутской долины до вершины этого холма и замирали там на какое-то время в ожидании солнца.