Книга Рассказы веера - Людмила Третьякова

Во всем давало себя знать строгое воспитание. Мадам Калержи была светской штучкой, femme mondaine – придворной дамой во всех отношениях, аристократически непринужденной в обращении. Каждый жест, высказывание свидетельствовали об ее искренности и непосредственности – редкие качества в светской женщине.

У ног «высокой, белокурой, веселой, бесконечно обольстительной и отчаянной женщины» поочередно, оспаривая ее друг у друга, перебывали люди, чьи имена были на устах у всей Европы: Виктор Гюго, Теофиль Готье, Генрих Гейне, Альфред Мюссе, Эжен Делакруа, Александр Дюма-сын...

Выдающийся польский поэт Циприан Камиль Норвид, посвятивший Марии Калержи цикл своих произведений, довел себя до смерти из-за неразделенной любви к ней.

В ее салоне на улице Анжу собирались не только гении пера, но и высокого ранга чиновники, члены дипломатического корпуса, разговоры которых, о чем ходили слухи, мадам Калержи исправно передавала российскому послу.

Но не это в конце концов оставило ее имя в истории. Еще в Петербурге, получив великолепное музыкальное образование, которое развило природные способности пятнадцатилетней девушки, Мария часто выступала в аристократических гостиных.

И вот страсть к музыке, как будто утихшая в клокотании парижской жизни, вдруг снова с неодолимой силой заявила о себе.

Мастерство пианиста не может держаться только на таланте и вдохновении: это огромный, каждодневный труд. Долгие часы теперь Мария проводила за роялем. Несомненно, ей очень помогли уроки, которые она брала у Шопена и Аиста. Эти наставники и собственная одержимость сотворили чудо: из одаренной дилетантки Мария за короткий срок превратилась в виртуозную пианистку.

...К тому времени, как Кушелевы-Безбородко прибыли в Париж, артистическая слава Марии Калержи была в самом зените. «Она играла, как никто, – утверждал бог на музыкальном Олимпе того времени Ференц Лист, в исполнительском искусстве, как говорили, признававший только Паганини. – Кому довелось слушать ее, тот, конечно, этого не забудет, потому что это была не игра, но единственное в своем роде воссоздание творчества».

Мария играла по-своему, придавая музыке оригинальные интонации. В знакомых меломанам произведениях зазвучал голос женщины, за внешним благополучием которой скрываются душевное одиночество, страх перед будущим и робкие надежды на возможное счастье. Бунт и смирение, меланхолическая грусть и яростные вспышки гнева против судьбы – все это слышалось в водопаде звуков, державших слушателей в напряжении.

Любовь Ивановна все поняла и, не привыкшая прилюдно обнаруживать свои чувства, плакала на концерте Калержи.

...Они познакомились и очень привязались друг к другу. Все прочие знакомства и связи Кушелевых-Безбородко сразу отодвинулись на второй план. Теперь все вечера, когда у Марии не было концертов, они проводили втроем, более никого не допуская в свое общество.

Большой любитель музыки, человек с тонким вкусом, Григорий Александрович оказался очень интересен для Марии. Любовь Ивановна была свидетельницей самых горячих споров, которые порой разгорались между ними. Полем боя оказывался рояль. Каждый, оттеснив другого, старался сыграть какой-то пассаж или отрывок из партитуры по-своему. То и дело слышалось: «Помилуйте, это вовсе не так». – «Нет-нет, мадам, совершенно не согласен с вами. Позвольте мне!» И так до бесконечности, пока Любовь Ивановна не восклицала: «Все, конец! А то вы поубиваете друг друга». И тогда они, довольные и усталые, в согласии пожимали руки.

В творческой обстановке граф весьма оживлялся. Он был готов музицировать часами. Любовь Ивановна просила мужа сесть за рояль и спеть Марии сочиненные им романсы. Тот не отнекивался, и его небольшой, но приятный тенор проникновенно исполнял положенные им на музыку вдохновенные строки о любви, ее рождении и потере, вечной, не уходящей из сердца памяти о ней.

– Посмотрите на него, – шептала Мария на ухо Любови Ивановне, – как он прекрасен! Не просто хорош, а прекрасен. А глаза! В них свет и доброта, бесконечная доброта.

– Что я слышу! – также шепотом, чтобы не мешать мужу, отвечала Любовь Ивановна. – Я даже не ожидала, что вы, милая, способны на такие восторги. Уж не пришла ли к вам в голову мысль соблазнить их сиятельство графа Григория Александровича?

Марии, видимо, не понравился ироничный тон подруги, и она резко ответила:

– Нет, не пришла. Я никогда не берусь за невыполнимые задачи, мадам. Ваш муж для меня не составляет загадки – он любит вас. Что ж, таково его пожизненное наказание! Никто не в состоянии вызволить несчастного из вечного плена. Даже вы сами. Чем больше любовь, тем меньше она требует.

8. Возвращение

Граф и графиня Кушелевы-Безбородко выехали из Парижа в конце лета. Обратную дорогу, по желанию Любови Ивановны, предполагалось проделать как можно быстрее. Через Кельн и Берлин путешественники добрались до Штеттина, где пересели на пароход, взявший курс на Кронштадт.

Здесь пограничная служба внимательно изучила паспорт человека, прибывшего с графской четой. Это был английский подданный Даниэль Юм двадцати семи лет, высокого роста и со светлыми волосами. Графу стоило немалых трудов быстро получить для него в Париже российскую визу, что очень заботило Любовь Ивановну.

...В милом Полюстрове приезд графской четы после долгого отсутствия был обставлен с традиционной русской церемонностью и теплотой. Дом, который без хозяев, ясное дело, – сирота, как будто облегченно вздохнул, стоило экипажам миновать въездные ворота. На вершине шеста над главным домом радостно затрепетал на невском ветерке поднятый по этому случаю стяг с графским гербом.

«Мы остановились перед большой виллой, два крыла которой полукругом отходили от главного корпуса, – писал один из спутников Кушелевых-Безбородко. – На ступенях подъезда выстроились слуги графа в парадных ливреях. Граф и графиня вышли из кареты, и началось целование рук...

Потом поднялись по лестнице на второй этаж в церковь. Как только граф и графиня переступили порог, началась обедня в честь благополучного возвращения, которую достопочтенному священнику хватило ума не затягивать. По окончании все обнялись...»

Парижские успехи совершенно преобразили Любовь Ивановну. Она обзавелась всеми повадками большой барыни: на радость мужу, который был совершенно чужд всяким домашним заботам, взялась хозяйничать, твердо, но справедливо спрашивала с прислуги и научилась снисходительно и устало говорить своей горничной: «Пошла прочь, негодница».

* * *

Возвращение Кушелевых-Безбородко, которых за время их долгого отсутствия вроде как будто и забыли, все-таки не укрылось от глаз петербургского общества. Так, в письме своей жене поэт и дипломат Ф.И. Тютчев среди прочих петербургских новостей сообщал об очень быстро свершившейся свадьбе свояченицы графа Александры Кроль с «привезенным ими из-за границы» спиритом Даниэлем Юмом.

При этом Федор Иванович весьма язвительно давал понять, что такая решимость со стороны англичанина объясняется приданым в двести тысяч рублей серебром, которое давал граф за своей родственницей.