Книга Против часовой стрелки - Елена Катишонок

У всех на глазах и вместе с тем незримо вершилось таинство: рождался новый день. Рука, не знающая усталости, завела часы. Начинался день Воскресения. Хор запел быстрее, торопясь сообщить об этом миру. В настежь раскрытые двери входили люди и шли к длинному столу в центре, куда ставили куличи для свячения. Тот, кто сегодня обрел бессмертие, едва ли мог вообразить, что Его скромная вечеря с опресноками превратится в роскошное пиршество, в буйство хлебной плоти — той, что сегодня с трудом умещается на столе в храме. Высокие окна постепенно светлели. Вот стали видны переплеты — и вдруг зажглись воскресшим солнцем. Сгоревшие, как вчерашний день, свечи опять заменили новыми.

Перед тем как погаснуть навсегда, свеча вдруг вспыхивает ярче, и пламя вытягивается ввысь, покачиваясь от последнего усилия и растягивая тени; они задрожали и легли прямо перед бабушкой на мозаичный каменный пол. Подняла глаза — и узнала мать с отцом и всех троих братьев. Слева стоял муж. Он держал за руку сынишку, в новом матросском костюмчике, другая рука лежала на Тайкином плече.

Диво какое, изумилась Ирина, радостно вглядываясь в знакомые силуэты, какое диво! А это кто же, рядом с Тайкой, никак?.. И догадалась прежде, чем узнала внучку; один белый чулок с кисточкой сползал…

А сестра? Ах, да: сестра с Федей наверху. Нет: вот они, рядом с мамой! Как странно, подумала уже без удивления, а только с радостью, вот мы опять все вместе! Между матерью и отцом стоит невысокая девочка с длинными, до пояса, волосами; кто?.. — и узнала себя. Как же? ведь мое место рядом с Колей; вот я.

С ним — и с ними.

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ! —

пел хор, она тоже тихонько пела вместе с ним, а солнца стало так много, что огоньки свечей растерянно замигали и сделались прозрачными; тени исчезли, а с ними исчезли и те, кому они принадлежали.

Как странно, Ирина улыбнулась, хотя давно уже ничего странного в происходящем не видела, — так и должно быть, я ведь одна стою за всех.

Людей, веселых и нарядных, становилось все больше. Кто осторожно, кто небрежно обходил маленькую прямую фигурку… не старушки, нет — бабушки, стоявшей ровно, со сложенными на животе руками. Она подняла взгляд от пола — она помнила эту каменную мозаику с раннего детства, а ничего больше на полу не было, и теперь смотрела прямо на распятие, безмолвно повторяя — что? Все освященные традицией слова уже были произнесены, но она боялась, что самое главное сказать не удалось, и теперь в канонические обороты вливались простые слова. Никто не слышал этой молитвы, кроме Того, Кому она была адресована.

От себя и ото всех, за кого одна стою, молю Тебя: дай силы рабе Божией Ольге, внучатке моей! Спаси, Господи, помилуй и сохрани! Возьми мою душу грешную, только позволь отмолить внучатку мою. А потом возьми. Ты, дающий жизнь, даешь и хлеб наш насущный; рука Твоя не оскудеет, потому и прошу: дай здоровья рабе Божией Ольге! Когда она в больнице лежала, отмолила я ее у смерти, милостию Твоею отмолила. Неисповедимы пути Твои, Господи; так ведь и милости Твои неисчислимы. Ты, смертию смерть поправший, спаси и сохрани ее от немощи!

Домой не шла — летела. Оказывается, так бывает не только в юности и в книжках — так случилось ранним пасхальным утром с бабушкой меньше чем за неделю до ее восемьдесят шестого дня рождения. Явление полета объясняется просто: от многочасового стояния ноги совсем окоченели и, как в моленной не чувствовали холода каменного пола, так сейчас не ощущали под собой тротуара, а несли по привычке или по инерции. Наверное, кто-то незримый охранял ее все еще не старческий шаг, потому что не споткнулась, не упала, но невредимой одолела весь путь — не домой, нет, а до кладбища, где должна была поздравить со Светлым Праздником всех живых и мертвых, за кого отстояла всю ночь.

Пришла одной из первых, и это было хорошо. Потом народ повалит толпами, и могилы покроются разноцветной яичной скорлупой, точно осколками разбитого сервиза. Громкие голоса заглушат звон апрельского утра, а когда люди разойдутся, птицы начнут склевывать желтые ароматные крошки, кося блестящим круглым глазом на голые кусты, где валяются пустые водочные бутылки.

…Сразу бросилось в глаза, что могил больше, чем собравшихся родных. Пришли сын с невесткой, несколько племянников и внучка. Похристосовались, разговелись — и замолчали. Не хватало Тони, бессменного режиссера всех семейных застолий. Всеми овладела какая-то грустная неловкость, и только Левочка с Юрашей независимо курили за изгородью — не оттого, что хотелось курить, а просто говорить было не о чем. «Поехали к нам, Ласточка!» — предложила Лелька, и бабушка без колебаний согласилась. Немного кружилась голова, и хотелось скорей попасть в тепло, напиться горячего чаю.

Этот день, родившийся на ее глазах, весь прошел в состоянии счастливой отрадной усталости. Горячий чай (вприкуску, как всегда) помог согреться. Пасхи оказались вкусными, небо ясным и солнечным, и от бессонной ночи осталось только легкое головокружение, да временами проходил озноб по спине, несмотря на вязаную кофту и шерстяной платок. Уснула рано, а ночью проснулась от жажды. Хотелось пить, но не чаю, а воды, холодной воды. От воды озноб усилился, но бабушка только улыбалась: это разве озноб? Вот когда малярия была, тогда трясло по-настоящему. От радости за все сразу: что сейчас не война, не голод, а покой, уют, тепло и праздник, она задремала.

Утром, когда проснулась, выяснилось, что и озноб проснулся вместе с нею. Першило в горле — от холодной воды, не иначе; першило и царапало. Голова была тяжелой, и бабушка попросила: «Ты, Леля, разбуди, если присну немножко, а то в моленну опоздаю», — и с наслаждением вернулась в теплую постель.

Ольга осторожно заглянула через час, но будить не решилась: бабушка улыбалась во сне, как улыбаются дети. Потом закашлялась, открыла глаза: «Что ж ты не разбудила меня? Так и Царство Небесное просплю», — и откинула одеяло.

— Потому и не будила, что не нравишься ты мне. Ночью кашляла, и сейчас.

— Вот те на! — Бабушка на ощупь закалывала свою любимую янтарную брошку. — Всегда нравилась, теперь разонравилась! Помоги, Лелечка, не вижу ничего.

— Как доктор скажет, так и сделаем. — Внучка заколола строптивую брошку. — Меня не слушаешь, послушай врача.

Когда она успела позвонить? И как получилось, что докторша появилась так скоро? Славная: лицо румяное, обветренное, и улыбка такая простая — не скажешь, что докторша, баба и баба. Она внимательно прослушала бабушку и села выписывать рецепты, все еще улыбаясь, но больше по привычке, потому что не было причины улыбаться по-настоящему.

Пневмония. Антибиотики, витамины. Давайте лечиться, бабушка.

Возражать, даже если б силы оставались, было нечем: последний голос пропал, в горле точно опилки насыпаны. Смирившись с неизбежностью, Ирина снова прилегла, и хоть давилась глухим стариковским кашлем, проспала бы до завтра, да внучка заставила пить таблетки.

Когда у Любимчика была пневмония, то натерпелась страху. Так то малый, а я уж старая.