Книга Империй - Роберт Харрис

К тому же немалую часть его времени начала поглощать адвокатская практика, которую он начал с защиты Гая Корнелия, бывшего трибуна Помпея, которого аристократы обвинили в измене. Не менее пяти видных сенаторов-патрициев — Гортензий, Катулл, Лепид, Марк Лукулл и даже старикашка Метелл Пий — ополчились на Корнелия за содействие в принятии Помпеева закона, обвинив его в противозаконном нарушении вето, наложенного коллегой-трибуном. Я был убежден, что под таким натиском ему не остается ничего иного, как отправиться в ссылку. Корнелий и сам так думал. Он стал даже паковать домашнюю утварь, готовясь к отъезду. Но, видя на противоположной стороне Гортензия и Катулла, Цицерон был исполнен непреклонной решимости и боевого духа. В завершающей речи защиты он был просто неотразим.

— Им ли поучать нас? — спросил он. — Действительно ли об исконных правах трибунов должны рассказывать нам пятеро высокородных мужей, каждый из которых поддержал закон Суллы, отменивший именно эти права? Выступил ли хоть один из этих блистательных мужей в поддержку храбрейшего Гнея Помпея, когда тот, став консулом, в качестве первого своего шага восстановил принадлежавшее трибунам право вето? Спросите себя, наконец: действительно ли движет ими вновь проснувшаяся озабоченность традициями трибунов, действительно ли она оторвала их от рыбных заводей и собственных портиков, заставив явиться в суд? Или же дело в иных «традициях», гораздо более близких их сердцу, — традиции эгоизма и традиционной жажде мести?

Многое он еще произнес в том же духе, и когда наконец завершил речь, все пятеро высокопоставленных истцов (совершивших грубую ошибку, усевшись в один ряд) словно уменьшились в размерах, в особенности Пий, который испытывал явные трудности, пытаясь поспеть за происходящим. Приставив ладонь к уху, он беспокойно ерзал на месте, в то время как его мучитель расхаживал по площадке суда. Это было одно из последних появлений старого воина на публике, прежде чем сумерки тяжелой болезни скрыли его ото всех. После того как судьи проголосовали за снятие с Корнелия всех обвинений, Пий под шиканье и издевательский смех удалился из суда с выражением старческого недоумения — тем самым, которое, боюсь, становится все более привычным на моем собственном лице.

— Что ж, — с изрядным удовлетворением произнес Цицерон, когда и мы собрались идти домой, — уж теперь-то, во всяком случае, он знает, каков я.

Не стану перечислять всех дел, за которые брался Цицерон, ибо исчисляются они десятками. В том заключалась его стратегия — обязать как можно больше влиятельных лиц оказывать ему поддержку на консульских выборах и сделать собственное имя хорошо известным среди избирателей. Несомненно, клиентов он отбирал очень тщательно. По меньшей мере четверо были сенаторами: Фунданий, который держал в своих руках крупный синдикат голосующих, Орхивий — один из коллег-преторов, Галл, намеревавшийся избираться в преторы, и Муций Орестин, обвиненный в ограблении, но тем не менее надеявшийся стать трибуном. Дело его было сложным, и ему пришлось уделить много дней адвокатской практике.

Наверное, ни один еще кандидат не подходил так к избирательной кампании — именно как к деловому предприятию. Для обсуждения хода кампании в кабинете Цицерона каждую неделю проводилось собрание. Одни приходили, другие уходили, но узкий круг оставался прежним, и входили в него пять человек: сам Цицерон, Квинт, Фругий, я и Целий — ученик Цицерона, постигавший премудрости юриспруденции. Несмотря на юность (а может быть, и благодаря ей), он не знал себе равных в собирании слухов по всему городу. Управлял кампанией снова Квинт, а потому он настоял на своем праве вести эти собрания. Квинт не упускал случая намекнуть — то ли снисходительно усмехнувшись, то ли приподняв бровь, — что Цицерон, несмотря на всю свою гениальность, оставался, тем не менее, интеллектуалом, витающим в облаках, и для того, чтобы устоять на земле, ему не обойтись без того здравого смысла, каким обладает его брат. Цицерон же подыгрывал брату, довольно умело изображая согласие.

Братья в политике — чем не тема? Интересное могло бы получиться исследование, если бы мне было отпущено достаточно времени, чтобы написать его. Кто из нас не помнит Гракхов — Тиберия и Гая, которые посвятили свою жизнь улучшению жизни бедняков, за что оба поплатились собственной. В мое же время поочередно консульскую должность занимали патриции Марк и Луций Лукуллы, а также множество других братьев из семейств Метеллов и Марцеллов.

Политика — это такой род человеческой деятельности, где дружба преходяща, а союзы заключаются лишь для того, чтобы через какое-то время быть расторгнутыми. И тут, должно быть, способно послужить источником немалых сил сознание того, что, как бы ни сложилась судьба, имя твое всегда неразрывно будет связано с именем другого человека. Отношения между двумя Цицеронами, думаю, как и отношения между любыми братьями, представляли собой сложное сочетание любви и неприязни, зависти и верности. Без Цицерона Квинту наверняка была бы уготована бесцветная жизнь армейского служаки, а затем столь же бесцветная жизнь прилежного фермера в Арпинуме. Между тем Цицерону и без Квинта суждено было быть Цицероном. Сознавая это, а также то, что истина сия ведома и его брату, Цицерон не жалея сил ублажал его, заботливо укутывая в сверкающую мантию славы.

В ту зиму Квинт посвятил немало времени составлению руководства по соисканию выборной должности — главных советов брата Цицерону, которые он обожал цитировать, как если бы речь шла о «Государстве» Платона.

«Помни, каков город, которого ты домогаешься, — говорилось в начале наставления, — и кто ты. Каждый день, идя на форум, повторяй: „Я новичок. Я домогаюсь консульства. И это — Рим“».

Вспоминаются и иные назидания с претензией на глубокомыслие:

«Кругом обман, ловушки и предательство. Всегда следуй словам Эпихарма[23]„Стремись не верить“ как основе мудрости… Позаботься о том, чтобы все видели, что у тебя множество самых разных друзей… Очень желал бы, чтобы во всякое время ты непременно был окружен толпой. Если кто-то попросит тебя что-либо сделать, не отказывайся, даже если это тебе не под силу… Наконец, позаботься о том, чтобы твои выступления для привлечения сторонников были хорошо построены, блестящи и пользовались успехом у народа. И еще позаботься, если можно это устроить, о скандальной молве по поводу преступлений, страстей и продажности твоих соперников».

Квинт очень гордился своим руководством и много лет спустя даже опубликовал его к вяшему ужасу Цицерона, считавшего, что политическая слава, как и подлинное искусство, тем действеннее, чем лучше скрыты все хитрости, путем которых она достигнута.

* * *

Весной Теренция праздновала свое тридцатилетие, и Цицерон устроил в ее честь ужин для узкого круга лиц. Пришли Квинт с Помпонией, Фругий с родителями, а также вечно суетливый Сервий Сульпиций с женой Постумией, оказавшейся неожиданно хорошенькой. Должно быть, приходили и другие, но поток времени вымыл их имена из моей памяти. Надсмотрщик Эрос собрал на короткое время всю прислугу, чтобы мы пожелали своей госпоже всего наилучшего, и я до сих пор помню, как мне подумалось, что я никогда еще не видел Теренцию столь привлекательной и в столь веселом расположении духа. Ее темные волосы, короткие и кудрявые, блестели, глаза были на редкость ясными, и даже тело, всегда костлявое, на сей раз казалось как-то полнее и мягче. Своими наблюдениями я поделился со служанкой, после того как хозяин и хозяйка повели своих гостей ужинать. В ответ та огляделась по сторонам, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает, и, соединив ладони, описала ими дугу вокруг своего живота. Поначалу до меня не дошел смысл ее жеста, и она захихикала над моей непонятливостью. И лишь после того как служанка побежала обратно вверх по лестнице, я понял, до чего же глуп, причем не я один. Обычный муж наверняка давно заметил бы в жене эти красноречивые признаки, но Цицерон неизменно вставал вместе с солнцем и ложился спать лишь с наступлением тьмы. Оставалось удивляться, как у него еще остается время на исполнение супружеских обязанностей. Как бы то ни было, когда ужин был в разгаре, послышался громкий крик удивления, сменившийся рукоплесканиями в подтверждение того, что Теренция воспользовалась торжественным случаем, чтобы объявить о собственной беременности.