Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Вместе с д'Альбрэ уезжает порядочно знати, но во дворце сразу становится веселей. Особенно оживают молодые служанки: им больше не нужно опасаться щипков. И даже маленькой Изабо, кажется, становится легче, как будто близкое присутствие графа отравляло ей легкие.

За неделю до Рождества герцогиня устраивает большой придворный обед с развлечениями. Вечером перед пиром Изабо так возбуждена, что Анна просит меня дать девочке успокаивающего питья — пусть поспит.

Дворцовый эконом ни на что не поскупился ради сегодняшнего празднества. Скатерти на столах — камчатного полотна, расшитого серебром. У стен стоят слуги в ливреях, посуда — сплошное золото и серебро, а в зал нас, согласно последней моде, приглашают звуки рожка.

Все мы, как и было приказано, разодеты в пух и прах. Длинные, подбитые мехом плащи, негнущиеся от вышивки камзолы, многоцветные разрезные рукава. Бархат, атлас и яркая кожа новеньких башмачков!

Герцогиня с сестрой занимают места за главным столом на возвышении, кругом рассаживаются тайные советники. Последние две недели Дюваль провел практически у меня на глазах, все перемены в нем едва ли могли пройти мимо моего внимания, но я вдруг замечаю, что он сильно осунулся, а под глазами залегли глубокие тени. Переговоры с императором Священной Римской империи не задались. И герцогиня, и Дюваль прекрасно понимают, что торг идет о будущности нашей страны. Посланнику императора тоже это известно, чем он и старается воспользоваться к своей выгоде. И боюсь, напряжение, в котором пребывает Дюваль, сказывается. Он сделался беспокойным и вспыльчивым, без конца проверяет все окна и двери, уверенный, что нас кто-то подслушивает.

Да так оно, вероятно, и есть.

Меня усаживают за один из нижних столов, где расположились наименее значительные дамы и рыцари. Мне все равно. Я и так готова сама себя щипать, чтобы проснуться. Никак не могу поверить, что это не сон, что меня действительно допустили в столь блистательное общество!

Когда все усаживаются, слуги обносят нас тазиками теплой воды с ароматом вербены, чтобы перед едой мы вымыли руки. Пока вытираем их мягкими льняными полотенцами, на больших блюдах выносят угощение. За работу берутся резчики мяса; они разделывают оленину и вепревину, нарезают на порции павлинов и фазанов. И это не говоря уже о тушеной крольчатине, зажаренных гусях, пирогах со свининой, всевозможной выпечке и сладкой пшеничной каше на молоке с пряностями.

К вящему моему удовольствию, соседом оказывается Чудище: уж не Дюваля ли следует благодарить?

— Давно не виделись, — говорю я.

Прославленный воин расплывается в жутковатой улыбке.

— Дюваль мне продохнуть не давал, — говорит он. — Мы сутками не слезаем с седла, разнюхивая, не идет ли д'Альбрэ, не зашевелились ли французы.

— А что, по-твоему, опасней?

Чудище пожимает широченными плечами:

— Вот уж не знаю. Если д'Альбрэ надумал засесть в своих владениях в центральной Бретани, ему достаточно лишь повелеть верным вельможам: когда герцогиня будет созывать войско, не вздумайте откликаться. Тут, пожалуй, всей нашей обороне и конец.

Я беру из солонки щепотку и солю оленину у себя на тарелке.

— А французы? По-твоему, с какой стороны их следует ждать?

— С северо-востока, — отвечает он не колеблясь. — По договору Ле-Верже они до сих пор удерживают Сен-Мало и Фужер. Скорее всего, используют их как оплоты и ударят именно оттуда. Но довольно о грустном, сударыня! Уж верно, ты проводила свои дни в беззаботных забавах?

— О да, — хмыкаю я. — Вышивание и пустая болтовня с фрейлинами — ну просто мечта!

Глаза Чудища искрятся мальчишеским озорством:

— А чем бы ты предпочитала заняться?

— Чем-нибудь полезным, — бормочу я и отпиваю вина, чтобы смыть горький привкус беспомощности.

Вот уж чего я ужас как не люблю!

Он серьезнеет:

— Но разве ты не чувствовала себя полезной, находясь при герцогине, которой рядом с тобой наверняка было легче сохранять присутствие духа?

— Конечно! Если от моего вида ей хоть чуть-чуть полегчало, значит эти дни прожиты не зря! После предательства мадам Динан Анна кажется мне особенно беззащитной.

— А как дела у юной Изабо? — поглядев на верхний стол, спрашивает Чудище. — Вот ведь хрупкое дитя…

— Ее здоровье внушает мне опасения. У нее слабые легкие и, боюсь, сердечко пошаливает.

Чудище странно косится на меня:

— Это выучка убийцы тебе подсказала?

Вопрос очень смелый. Едва не поперхнувшись вином, я поспешно озираюсь: не заметил ли кто?

— Нет, господин мой. Но в монастыре я долго работала с нашей травницей, которая лечила всех.

— Я ждал, что Изабо выздоровеет, так что новости неутешительные, — печалится Чудище и залпом осушает свой кубок.

В это время вельможа, сидящий по другую руку от него, о чем-то спрашивает, и у них завязывается беседа. Это весьма кстати; я вспоминаю о своих обязанностях перед обществом и собираюсь заговорить с рыцарем слева от меня, но тот слишком увлечен сидящей рядом дамой. Ну что ж, так даже и лучше. Я обвожу глазами пирующих вельмож. По подбородкам течет жир от мяса, глаза соловеют. Мне уже кажется, что празднику сопутствует некая обреченность. Одна надежда, что скоро прибудут внятные указания из монастыря! Этот зал просто провонял трусостью и изменой!

Мадам Иверн сидит в обществе двух приморских баронов. Я смотрю на нее и невольно гадаю, скоро ли она предпримет решительные шаги. Покамест эта особа играет безукоризненно. Она благополучно дождалась, чтобы д'Альбрэ убрался из замка. Одной помехой меньше для ее планов.

Я нахожу взглядом Франсуа, благо тот всегда в средоточии любого праздника, затеваемого при дворе. Уже дважды он пытался пригласить меня на какое-то веселье, и дважды я отвечала вежливым отказом. Его попытки слегка приударить за мной ничуть меня не воодушевляют.

Тут герольды дуют в гнутые рога, возвещая начало вечернего представления, и в большой зал входит целая толпа ряженых. У предводителя на плечах голова осла, за ним следуют обезьяна, лев и медведь. Причем медведь — самый настоящий, но… до чего же он смахивает на капитана Дюнуа!

Согбенный старик катит тачку, в которой сидят два дурачка. Третий вбегает приплясывая, он несет на плече палку, с которой свешивается надутый свиной пузырь. Ряженые принимаются кувыркаться, они и уродливы и смешны; дурачки приближаются к столам и затевают игры с пирующими.

Герцогиня смотрит лишь на Изабо — та смеется и хлопает в ладоши. Девочка в полном восторге от представления. Вот появляется еще один ряженый, он катит большую бочку. Барабан отбивает тревожный ритм, из бочки выпрыгивает человек с оленьими рогами на голове и бросается в гущу веселья; он представляет покровителя рогатых тварей, консорта[14]святой Матроны. Каждый год он заново рождается в самый короткий день года, чтобы умереть в день летнего солнцестояния.