Книга Дневник моего исчезновения - Камилла Гребе

Мой голос умирает. Слышно только мамины всхлипы и бурчание старого холодильника в углу. Воробей прыгает по подоконнику снаружи и клюет корм, который мама подвесила в сеточке.

– Мы думали, что помогаем ей, – шепчет мама. – Маргарета обо всем позаботилась. Она работала акушеркой и много раз принимала роды на дому… она даже имела право сделать справку о рождении ребенка… так это, кажется, называется… которую потом посылаешь в налоговую. Она все устроила. И мы обожали тебя с самого первого дня, Малин. Мы любили тебя, как свое дитя. Ты была нашим ребенком. Нашим любимым ребенком.

– Нет! Прекрати!

Я вскакиваю так резко, что стул опрокидывается. Он с грохотом падает на пол.

Но мама сидит с опущенными плечами и не шевелится, не реагирует. Только пальцы раздирают мокрый слюнявый платок на мелкие клочки.

И внезапно до меня доходит.

Кусочки мозаики неумолимо складываются в одно целое. Вот изувеченная Маргарета в снегу у подножия скалы шепчет мне: «Прости». Вот Магнус боится встретиться со мной взглядом. При каждой встрече он смотрел в пол, словно боялся меня или ему было передо мной стыдно.

И наконец, звонок Манфреда. Когда он спросил, не трогала ли я волосы в медальоне Азры: «Ты его трогала? Локон, я имею в виду. Мне тут звонили криминалисты…»

Комната кружится перед глазами.

Я не хочу завершать эту мысль, но делаю последнее усилие. У Азры был локон волос в медальоне. Манфред спросил, трогала ли я его, потому что они нашли в нем мою ДНК. Они взяли пробу, когда было найдено тело Азры, и внесли в базу, чтобы удостовериться, что улики не содержат ДНК следователей.

И ДНК совпало.

И дело было не в том, что я трогала локон или в том, что произошла какая-то ошибка, как выразился Манфред, нет. Это были мои волосы.

Комнату качает сильнее. Сердце рвется из груди. Я открываю и закрываю рот, не в силах издать ни звука.

Мама смотрит на меня.

На лице у нее такое отчаяние, что мне становится за нее страшно. В таком отчаянии я видела ее в тот день, когда папа умер перед сараем со старой стиральной машиной в руках.

Мамочка.

Мы с ней такие разные. Она низкая, я высокая. Она светловолосая, я брюнетка. Она спокойная, а я импульсивная и эмоциональная.

Мы так непохожи, что можно подумать, будто мы украли тебя у лесных троллей.

И она всегда была полной. Неудивительно, что в деревне думали, будто она беременна.

Я хватаюсь за край стола, чтобы не упасть.

– Вы украли ребенка? – шепчу я.

– Да, – кричит мама. – Да! И никогда не раскаивались в этом. Никогда!

Она закрывает лицо ладонями и снова плачет. Потом затихает и поднимает глаза.

В них написана мольба.

– Малин, – добавляет она тихо, – никому нет нужды это знать. Никому. Магнус никому не расскажет. Маргарета об этом позаботилась. Ты сама вправе решать.

Я поворачиваюсь, спотыкаясь, бреду в прихожую, распахиваю дверь и впускаю морозный воздух. Прищурив глаза от солнца, смотрю на верхушки елей, стоя на прежнем месте, словно весь мир не перевернулся вверх тормашками.

Словно я не оказалась дочерью убитой боснийской мусульманки без лица. Словно скелет, найденный в захоронении, не был останками моей сестры. Словно Эсма с изуродованными руками, чья семья существует только на выцветших поляроидных снимках, не моя тетя.

Может, Сумп-Ивар и правда видел и слышал младенца у захоронения и этим младенцем была я?

И волосы…

Тошнота подступает к горлу, когда я думаю о тонких черных волосах в медальоне, таких шелковистых на ощупь.

Видимо, Азра отрезала локон у новорожденной дочери и положила в медальон, прежде чем ее забрали.

Прежде чем Маргарета меня украла у матери.

Земля уходит у меня из-под ног.

Я проваливаюсь сквозь землю прямо в ад и продолжаю падать, потому что меня больше некому поймать и поддержать.

Слезы текут из глаз, заливают лицо и рот. Я чувствую во рту соленый вкус слез и горький вкус открывшейся правды.

Малин

Неделю спустя

– Прошу тебя, мне нужно это знать. Иначе я этого не перенесу… Я…

Слова застревают в горле, как бы я ни старалась не показывать степени своего горя и отчаяния.

Снаружи идет снег. Мокрые снежные хлопья опускаются на черный асфальт и тут же превращаются в воду.

Дни после смерти Маргареты я провела в полном оцепенении. Таким сильным был шок от того, что мне рассказала мама. Все, о чем я могла думать, – это то, что я дочь Азры Малкоц.

Все, что я думала о себе и своей семье, оказалось ложью. Мне пришлось начать переосмысливать свое существование, и я не знаю, когда этот процесс закончится. Одно я решила точно: мне необходимо узнать, что случилось в ту зиму, когда мои мать и сестра сбежали из приюта.

Я хочу понять.

И принять решение. Рассказать Манфреду всю правду или нет? Разрушить единственную семью, которая у меня есть, и восстановить справедливость или всю жизнь хранить эту страшную тайну?

Я думаю о маме – я не говорила с ней со дня смерти Маргареты, хотя она каждый день пыталась со мной связаться.

Я пыталась заставить себя позвонить ей, но не смогла.

Пыталась убедить себя в том, что она заботилась обо мне, растила меня как свою родную дочь, боготворила меня, хотя я была в их семейном гнезде кукушонком.

Я пыталась заставить себя поверить, что Маргарета убедила их с папой удочерить меня, поверить, что мама и правда понятия не имела, что Магнус держит мою биологическую мать в заточении в подвале.

Что она только хотела помочь.

Я правда пыталась.

Но у меня не получается.

Все, что я чувствую, – это отчаяние и ненависть, такие сильные, что мне становится страшно. Стоит мне подумать о матери, как я вспоминаю окровавленную женщину без лица в снегу у захоронения – женщину, у которой отняли и детей, и жизнь.

Мне бы хотелось иметь кого-то, с кем можно было бы поделиться моим горем, но это невозможно. Все мои близкие или умерли, или заражены немыслимым злом, пропитавшим собой Урмберг.

К Максу я вернуться не могу. А об Андреасе я сейчас думать не в состоянии.

– Прошу тебя! – повторяю я.

Манфред потирает виски ручищами и медленно качает головой.

– Я не могу. Не могу раскрывать тайну следствия, а тебя от расследования отстранили. Мне жаль, я представляю, как тебе сейчас тяжело, но я правда не могу ничего поделать.

Манфред умолкает, прокашливается и продолжает уже более мягким тоном: