Книга Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города. 1917-1991 - Наталия Лебина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Властным и идеологическим структурам удалось внедрить в сознание советских людей суждение о самоубийстве как о предательстве дела социализма, почти как о преступлении. Этому отчасти способствовала «культурологическая подсказка» – наличие религиозного представления о греховности акта самостоятельного и добровольного ухода из жизни. Конечно, в семьях самоубийц тоже горевали о потере. Просто причину смерти в этом случае старались скрывать. Мой свекор Никлен Петрович Годисов получил, судя по сохранившимся письмам, известие о кончине матери от «сердечной недостаточности». О самоубийстве Ольги Захаровны он узнал лишь после похорон, которые прошли без него. Замалчивание суицида в советском обществе тоже превратилось в новый «обряд перехода» тоталитарно-религиозного характера.
Танцевальная культура в советском быту: политико-эротические характеристики
Слово «танцы», конечно же, отсутствует в «Толковом словаре языка Совдепии»: в России задолго до революции 1917 года сложились устойчивые светские и буржуазно-городские традиции танцевального досуга и в публичном, и в приватном пространстве. Конечно, в пролетарской среде до революции не существовало публичных танцевальных вечеров. Молодежь в праздничные дни довольствовалась уличными плясками, в которых были элементы и обрядности, и половозрастного символизма. И все же, несмотря на вполне определенное место танцев в структуре городского досуга, новая государственность сочла необходимым отслеживать и контролировать и эту сферу быта. Власть обращала особое внимание на коммуникативные функции и кинесику набора определенных движений, осуществляемых под музыку.
Почти сразу после прихода большевиков к власти по инициативе комсомола в российских городах появились молодежные клубы. Там нередко на праздничных вечерах, после официальной части с непременным докладом о текущем моменте, молодежь танцевала. У забытого ныне писателя Николая Богданова есть написанный в середине 1920‐х годов рассказ «Последний вальс», где описаны эти вечеринки первых лет революции. В частности, дается текст пригласительной афиши:
«Всем! Всем! Всем!
В субботу
в здании пересыльного пункта
ПОЛИТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР
с танцами до утра
Плата за вход: с барышни кисет, вышитый в подарок красноармейцам, с кавалера осьмушка махорки.
Докладчик из центра» 701.
В молодежном лексиконе начала 1920‐х годов даже появилось выражение «пойти на балешник». «Балешник» (простонародное производное от слова «бал»), начинавшийся «докладом из центра», противопоставлялся прежним, буржуазным традициям досуга. Однако уже тогда идеологические структуры стали называть танцы «средством мелкобуржуазного, разлагающего влияния на молодежь». Об этом было прямо заявлено на II Всероссийской конференции комсомола в мае 1922 года702. Неудивительно, что после таких решений в местных комсомольских организациях развернулась дискуссия на тему: «Может ли танцевать комсомолец?» При этом в основном обсуждался вопрос «Что можно танцевать?». Запрещены были танго и тустеп. В одном из официальных документов, принятых в июле 1924 года, указывалось: «Будучи порождением западноевропейского ресторана, танцы эти направлены на самые низменные инстинкты В трудовой атмосфере советской России танец должен быть бодрым и радостным»703. Одновременно молодежи предлагались новые, идеологически выдержанные танцевальные формы. Газета «Смена» в том же 1924 году опубликовала материал под устрашающим названием «Смерть тустепам». В нем рассказывалось, что в одном из ленинградских молодежных клубов комсомольцы под музыку песни «Смело, товарищи, в ногу» исполняют танец «За власть Советов», в процессе которого импровизированно изображают «все периоды борьбы рабочего класса»704. Однако подобные развлечения носили искусственный характер и не получили должного распространения. Молодые люди, собиравшиеся в клубах на вечера, предпочитали вальсы, польки, танго и тустепы. Это зафиксировал опрос 1929 года. Танцы стояли на четвертом месте в ряду десяти самых распространенных видов молодежного досуга. 71% молодых рабочих, по данным опроса, очень любили танцевать. Из этой группы 46% систематически ходили на танцы в клубы, 29% – на платные танцплощадки, а 11% посещали даже частные танцклассы.
Об их существовании я узнала задолго до начала профессиональных занятий историей. Моя бабушка по папиной линии Антонина Станиславовна Комас (1900–1975), наполовину полька, выросла в городе Рославль. До революции он находился за чертой оседлости, на перекрестке трех культур: русской, еврейской и польской. Внешне совершенно невзрачная, в отличие от бабушки Кати (мамина линия), кустодиевской красавицы, бабушка Тоня, как большинство женщин с польской кровью, обладала такой «чертинкой», что мимо нее не мог пройти ни один мужчина. Правда, троих детей, старшим из которых был мой отец, она родила в законном браке с Дмитрием Ефремовичем Лебиным (1902–1990). С 1922 года он служил в системе ОГПУ и в Поволжье, и в Белоруссии, и в Самарканде, и в Ленобласти, и в Великом Новгороде. Где-то в начале 1930‐х бабушка рассталась с дедом. А он сделал по тому времени блестящую карьеру – закончил свою службу в звании комиссара милиции третьего ранга (генерал-майор). Но это все было уже в Москве и без нас. После бабушки Дмитрий Ефремович женился на Елене Степановне Воробей, которая служила в Общесоюзном доме моделей. Для создателей фильма «Красная королева» (2015) Елена Степановна послужила прообразом мужеподобной тетки Калерии Кузьминичны – начальника отдела кадров. Один раз в детстве я видела и своего деда по отцовской линии, и его жену – маленькую, хорошенькую, пухленькую хохотушку. Дед Лебин знал толк в женщинах. А мне даже перепали два платьица из детской коллекции Дома моделей.
В последний раз бабушка по папиной линии вышла замуж в 57 лет, что в 1950‐х было шоком. Думаю, не последнюю роль в успехе на личном фронте играло ее умение вести непринужденный диалог. Домашний язык Антонины Станиславовны, который она на публике скрывала под лаком образования, полученного в гимназии, был цветистым. Прощаясь, например, она всегда говорила: «Шрайбен зи битте открыткес, в крайнем случае телеграммс». От бабушки я услышала и выражение: «Там, где брошка, там перед». Позднее она с некоторыми купюрами исполнила для меня песенку:
Текст мне очень нравился. Смешной и насыщенный антропологическими деталями, как я теперь понимаю, он отражал специфику досуга эпохи нэпа. До сих пор, насколько я знаю, точно неизвестно, когда написал эту песню В. Руденков. Но бабушка говорила, что слышала ее в Рославле в 1920‐х годах. Мурлыкал «Школу танцев» и мой дед, мамин отчим, Николай Иванович Чирков, в начале 1930‐х годов работник Ленинградского УГРО. Говорил, что урки очень любили эту песню.
