Книга Синагога и улица - Хаим Граде

— А Сион говорил: оставил меня Господь, и Бог мой забыл меня![232] — привел он цитату по-древнееврейски и истолковал ее на идише: — Сион плачет, ибо мало того, что Всевышний оставил его, Он его еще и забыл.

На этот раз послушать грайпевского раввина пришла даже молодежь, которая иной раз плавает в субботу на пароходе вверх по Неману до мягкого песчаного пляжа, где можно купаться, валяться с девицами в кустах, играть в карты. Однако эти молодые люди не станут в субботу курить на улице. Они все-таки дети из приличных семей. На одну субботу они уступили своим отцам и остались в городе, чтобы послушать нового раввина, который не поучает евреев, а говорит с ними об Эрец-Исроэл. Правда, до половины пятого эти парни слонялись по синагоге и зевали от скуки. Когда жарко, а магазины закрыты, часы тянутся очень медленно. Казалось, что время остановилось. И солнце тоже заснуло посреди неба, не замечая, что из него льется желтая расплавленная медь.

Обморочно склоненные от жары ветви деревьев выглядели как страдающие от жажды животные, вытягивающие шеи к пересохшей реке. Перед мысленными взорами молодых людей на опустевших городских площадях стояло видение полян с мягкой зеленой травой или ржаных полей, где так хорошо валяться. При этом они думали, что надо быть придурком, чтобы пропустить свидание с девушкой ради того, чтобы послушать бородатого проповедника. Но когда парни уже сидели среди многочисленных слушателей в синагоге и слушали раввина, они больше не раскаивались, что послушались в этот раз своих отцов. Мелодия речи проповедника пробуждала в них воспоминания о том, как они изучали в хедере недельный раздел Торы. Золотая нить тянулась от их мальчишеских лет и соединяла их в единую ткань с окружавшими их евреями с серебристыми волосами. В синагоге уже темнело, и белая голова раввина наверху, рядом с орн-койдешем, выглядела как полная луна, выплывающая из облаков.

На третью субботу после Девятого ава реб Ури-Цви снова пел и толковал гафтору согласно гаону Малбиму.

— Бедная, бросаемая бурею, безутешная![233] Бедная и пострадавшая от бури дщерь Сиона все еще безутешна, потому что Сион не отстроен, хотя ее дети уже вернулись.

Оба сына раввина, Янкл-Довид и Гедалья, каждую субботу из уважения приходили послушать отца, но немного стыдились того, что он говорит не о Галохе, как полагается раввину, а как обычный проповедник. Однако влиятельных людей в синагоге это не беспокоило. Если среди слушателей находится какой-то ученый еврей, не верящий, что грайпевский раввин умеет изучать Тору, то пусть он потрудится прийти в синагогу в обычную среду вечером. Тогда он послушает, как раввин разъясняет Гемору глубоко и с тонким знанием дела. Читать проповедь перед широкой публикой надо так, чтобы каждый понял. А если глава гродненского раввинского суда реб Мойше-Мордехай настоящий гаон, то кому от этого есть какая-то польза? Он бубнит себе под нос свои новые комментарии к Торе для считанных ученых евреев, а все остальные таращат на него глаза, как бараны на новые ворота.

В начале месяца элул преждевременная осень встряхнула высохшую и свернувшуюся от летней жары листву деревьев. Облака в тихой панике бежали одно за другим, но дождя не было. Скоро ветер унес все облака, и между небом и землей повисло большой пустое пространство, которое понемногу наполнялось темнотой. На задних скамьях в синагоге сидели ремесленники с потемневшими лицами, тощие лавочники с колючими бородами и в высоких суконных шапках. Они хотели, чтобы раввин говорил как можно дольше и радовал бы их сердца утешением. Печаль их глаз светила ему, как тихое озеро под вечерним небом. После такой утешительной проповеди уже как-то по-другому читались псалмы в субботние сумерки перед вечерней молитвой. Кантор на биме запел:

— Начальнику хора. На струнных орудиях. Псалом. Песнь…[234]

И слушатели, тесно сидевшие на скамьях, повторили эти слова со сладостью и сердечным надрывом в голосе. Голоса лились из глубины их сердец в яростной борьбе с отчаянием, как праотец Иаков боролся с ангелом в темноте на той стороне реки Ябок[235]. Деревья на улице рядом с Каменной синагогой составили свой собственный миньян и читали псалмы на своем языке шелестящими на ветру листьями. Этот шепот раскачиваемых ветром ветвей достигал берега Немана, где ветер и качающиеся, как волны, кроны деревьев твердили еще громче вместе с синагогой:

— Боже! Будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицом Твоим. Сэла[236].

Переле больше не ходила слушать проповеди мужа, но знала, что они имеют успех. Слушателей от субботы к субботе становится все больше. Только даяны и еще некоторые городские ученые не приходят его послушать. Она упрекала его. говоря, что в этом есть его вина. Он должен был нанести визит каждому из даянов. Тогда бы они приходили. Реб Ури-Цви отвечал, что даже доволен, что эти мудрецы не приходят. Для них он должен был бы излагать новые толкования Торы, а синагогальные старосты просят, чтобы он как раз говорил как можно проще о недельных разделах Торы с соответствующими отрывками из книг Пророков и с мидрашами. Раввинша смеялась над своим простаком, который уже три десятка лет как раввин, а все еще не знает, что, когда обыватели понимают всю проповедь от начала до конца, они не испытывают почтения к проповеднику, а когда простолюдины видят, что ученые не приходят послушать раввина, он вообще падает в их глазах. Люди глупы.

— Ты уже забыл, как твои слушатели смотрели в рот гродненскому раввину, чтобы увидеть, нравится ли ему твоя проповедь? А почему ты, кстати, еще не нанес визита этому раввину, который как раз пришел тебя послушать?

— Не знаю, — растерянно посмотрел он на нее. — Ведь ты и реб Мойше-Мордехай Айзенштат были когда-то женихом и невестой. Поэтому я чувствую, что должен держаться от него на расстоянии. Он тоже так себя ведет. Так мы оба ведем себя на протяжении всех этих лет, если нам приходится встречаться.

— Да какое отношение имеет к тебе, что он и я были женихом и невестой до того, как я с тобой познакомилась! — посмотрела Переле на мужа большими удивленными глазами. — Мало ли что случается в жизни. Из-за этого ты не должен наносить ему визит? К тому же он пребывает в трауре по дочери, и ты, конечно, должен зайти к нему.

Реб Ури-Цви понял, что его женушка снова права, и пообещал ей в субботу вечером после молитвы сразу же из синагоги зайти к городскому раввину. Переле, со своей стороны, решила пригласить к себе на исходе субботы жен даянов. Всю неделю она ходила от одной к другой, и все они пообещали быть. Они тоже хотели познакомиться поближе с раввиншей, добившейся от своего мужа, чтобы он оставил место.

В субботу вечером, когда реб Ури-Цви читал в Каменной синагоге проповедь по недельному разделу Торы и остановился на словах гафторы «Я, Я Сам — Утешитель ваш»[237], у него дома сидели жены гродненских даянов и отведывали предложенное им угощение. Переле приготовила торт с начинкой из черешни, посыпанный натертой лимонной цедрой, белый пышный лекех и сухие сахарные печенья. На столе стояли и несколько тарелок с фруктами, стеклянное блюдо с крупными грецкими орехами и фисташками. Хозяйка вытащила из печи гляк[238] и разлила по стаканам чай цвета светлого вина. Жена даяна из Волковысского переулка взяла в свой мужской кулак два жестких грецких ореха и одним нажимом расколола их, словно железными щипцами.