Книга Коко Шанель - Анри Гидель

* * *

Париж, авеню Монтень. 12 февраля 1947 года. Десять тридцать утра. У дверей частного особняка под номером 30 под великолепным навесом из жемчужно-серого атласа, несмотря на морозец – все-таки шесть градусов! – теснятся элегантные посетители. Один протягивает портье белую карточку, на которой значится: «Кристиан Диор просит мадам имярек (или мосье имярек) оказать ему честь и пожаловать на презентацию его первой коллекции».

В ту пору месье Диор был почти никому не известен… за исключением разве что клиентов кутюрье Люсьена Лелона, для которого этот бывший торговец картинами трудился в качестве модельера. У него было всего лишь несколько лет опыта работы. Но самые шикарные заказчики дома Лелона обратили внимание на исключительный талант Диора. Узнав о нем, самый крупный текстильный промышленник той эпохи Марсель Буссак назначил ему встречу и, мгновенно попав под его обаяние, решил открыть Дом моделей его имени, выделил в качестве первоначального капитала 60 миллионов франков.[65]

На эту презентацию – а ей предшествовали упорные слухи о том, что она станет событием года – съехался весь блестящий Париж. Эта толпа людей состояла, по большей части, из завсегдатаев рю Камбон до 1939 года. Там были Кристиан Берар, Мария Лаура де Ноай, Этьен де Бомонт, который – о чем Габриель узнала с ужасом – создал для нового кутюрье эскизы бижутерии, и Мария Луиза Буске, хозяйка салона, собиравшегося по четвергам в ее великолепных апартаментах на площади Пале-Бурбон. Ну и, конечно, явился целый батальон журналистов, пишущих о моде, среди которых – соперничающие команды «Вог» и «Харперс»…

Два часа спустя было известно, что Кристиан Диор – бесспорно, один из величайших кутюрье эпохи. Собратья Кристиана Диора по профессии разом бросились его поздравлять, целовать… «Давно не видела ничего столь прекрасного!» – записала себе одна пожилая дама, которую приветствовали с большим почтением. Это была не кто иная, как Мадлен Вионне, стяжавшая прозвище «Колдунья» за те чудеса в области кройки и шитья, которыми она славилась до 1939 года. Но среди высказанных мнений выделим одно, которому следует придать особую важность. Оно принадлежит великой жрице американской моды Кармен Сноу, знаменитой директрисе «Харперс». Исполненная энтузиазма, она написала так: «Dear Christian, your dresses are wonderful, they have such a new look!» (Дорогой Кристиан, ваши платья чудесны, им присущ новый взгляд!) Это высказывание обошло весь мир.

Но что же в действительности представляет собою «новый взгляд», который так внезапно возник? Почему он явился как революция? А то, что он знаменует собою полный разрыв с модой 1940-х годов: закончилось время толстых каблуков и неестественных, набитых ватой плечиков. О практичных нарядах, вроде тех, что носили в период оккупации, речь больше не шла. На повестке дня – тема возврата к самой существенной функции высокой моды: делать женское тело еще прекраснее! У женщины, сотворенной Кристианом Диором, – узкая талия, высокая и пышная грудь, покатые плечи, а широкие юбки ниспадали почти до земли. Но с вечерними платьями эта мода требовала ношения нижних юбок, осиных талий, китового уса… В общем, всей арматуры, забытой с двадцатых годов.

Нетрудно представить себе реакцию Габриель перед лицом этого «нового взгляда», который являл полную противоположность тому, что проповедовала она, и мог называться «новым» только в качестве хорошо забытого старого. Вот какой формулировкой она охарактеризовала автора «нового взгляда»: «Диор? Он не одевает женщин, он обивает их обоями!» Но чем больше Диор становился притчей во языцех, тем более смягчаются суждения Шанель в ее мемуарах. Кстати, с той поры, как она показывала свою последнюю коллекцию, миновало уже девять лет. Это было еще до войны. Итак…

Несмотря на все и ничуть о том не сожалея, она убеждена, что новая мода, какой бы талант ни демонстрировал Кристиан Диор, несет в самой своей концепции зародыши своего истощения. Его сегодняшний триумф объясняется просто: после периода лишений, обусловленных войной, женщины жаждали роскоши. Но уже недалеко было время, думала Габриель, когда клиентки Диора насытятся по горло всеми этими тяжеловесными конструкциями, этими юбками-кринолинами, требовавшими многих и многих метров тюля или органди.[66] Может быть, в этом проявлялась ее ревность, но имела место и прозорливость – будущее покажет, как она была права. Но пока еще восторг по поводу «нового взгляда» – «new look» – был всеобщим. Особенно в Соединенных Штатах, где одна журналистка из Эн-би-си ничтоже сумняшеся заявила: «Диор сделал для французского кутюрье то, что парижские такси сделали для Франции перед битвой при Марне».

А что касается оппозиции, то она обрекла себя. Например, «Лига женщин» ополчилась на «непотребное обнажение бесстыдных грудей», чем Диор соблазняет американок и которое рискует опустить «и без того низкий уровень общественной морали». А вот что писал Диору честный американец со Среднего Запада г-н Эпплбай: «Моя супруга стала невыносимой: стремясь во что бы то ни стало обрести вашу хваленую осиную талию, съедает десяток черносливин в день, и больше ни крошки! Ваш Дом моделей – сущий ад. Ступайте к черту!»

Не отставала и Франция – в Париже, в XVIII аррондисмане, на рю Лепик, домашние хозяйки в гневе набросились на двух юных прелестниц – поклонниц новой моды: порвали им одежды, и бедняжкам пришлось садиться в такси полураздетыми…

Но все эти возмущения, о которых без устали трубила пресса, только подчеркивали триумф Диора. Благодаря ему французская высокая мода – которая прозябала, несмотря на деятельность таких домов, как Баленсияга, Роша, Пиге, Фат и некоторые другие, – подняла голову. Текстильные фабриканты потирали руки.

* * *

1947, 1948, 1949, 1950-й… Годы текли – монотонные, тусклые, бесконечные для Габриель в своей угрюмой похожести. Лозанна, Париж, Рокебрюн… В Швейцарии, кроме визитов нескольких друзей, львиную долю ее дней составляли привычные прогулки. Во второй половине дня она мерила шагами любезную ее сердцу водуазскую землю. Одна из излюбленнейших прогулок уводила Коко туда, где на прогалине леса, неподалеку от Лозанны, располагалось шале «Бонзанфан», устроенное на старой ферме. Здесь на по-деревенски безыскусные столы, источавшие приятный смоляной запах, ставились черничные пироги с молоком. Иной раз прогулка уводила ее и дальше – карабкаясь по горным тропам, она доходила до елового леса Юры, чтобы оттуда еще дальше вглядываться в склоны, по которым взбираются истосковавшиеся по золотому весеннему солнцу виноградники… Этот здоровый образ жизни с каждодневной физической активностью поддерживали в ее теле энергию и крепость, которые не оставят ее до самой смерти.

Храня верность Швейцарии, Габриель тем не менее все дольше и дольше задерживается в Париже. В июле 1949 года она приняла, по рекомендации Лукино Висконти, молодого кинематографиста Франко Дзеффирелли, которому тогда было 26 лет. Она стала его гидом по столице, организовала ему встречи с разными людьми, в том числе с еще неизвестным тогда Роже Вадимом и Кристианом Бераром, осыпала подарками. Опубликованные им воспоминания свидетельствуют о том, что Габриель умела доказывать свою щедрость. Не ведя светской жизни в собственном смысле слова, она стала появляться в «Гранд-опера», в других театральных залах. И хоть ей так и не удалось по-настоящему забыть колоссальное унижение, пережитое ею в сентябре 1944 года, она мало-помалу втянулась в парижскую жизнь. Но лето она проводила в «Ла Паузе», где так любила морские горизонты, старые оливы и ароматы лаванды. Ей хорошо было там отдыхать, потому что мягкий климат продолжался до последних дней октября. Она приглашала туда друзей – Сержа Лифаря, Андре Френьо, Мишеля Деона или Жана Кокто, который вскоре станет ее соседом, поселившись у Франсины Вейсвайлер на мысе Ферра.