Книга Камень духов - Александр Кердан

Нынче, расположившись в саду своего особняка в плетеном кресле, Георг Иванович разложил перед собой на плетеном же столике почту, прибывшую из Санкт-Петербурга. Монгиферо – широколиственное фруктовое дерево, под которым он сидел, – давало приятную тень, в его ветвях распевали утренние птицы, настраивая Лангсдорфа на нерабочий лад. Но дело есть дело. По-немецки педантично дипломат стал раскрывать один пакет за другим. Сначала он просмотрел русские газеты, пришедшие сюда почти с полугодовым опозданием. Особое внимание Лангсдорфа привлекли сообщения о коронации его императорского величества и Высочайший манифест от 13-го июля 1826 года. Он с величайшим вниманием прочитал текст от начала до конца, потом вернулся к началу и перечел особенно понравившиеся места: «Не дерзкими мечтами, которые всегда оказывают разрушительное действие, а сверху постепенно усовершенствуются отечественные учреждения, устраняются недостатки и злоупотребления. Согласно этому постепенному усовершенствованию, Мы всегда будем благосклонно принимать любое умеренное стремление к улучшению, любую мысль об укреплении силы закона, о расширении истинного образования и усердия, если оно будет донесено до нас открытым для всех законным путем. Поскольку Мы не имеем и не можем иметь никакого другого желания, чем видеть наше Отечество на высшей ступени счастия и славы, которою избрало для него Провидение».

И еще одно замечание, касающееся мятежа в Санкт-Петербурге, так взволновавшего всех верноподданных российской короны, к коим Георг Иванович в полной мере относил и себя: «Да не дерзнет никто вменять по родству в укоризну: сие запрещает закон гражданский и более еще претит закон христианский».

Лангсдорф перекрестился по-лютерански – слева направо: «Кажется, России наконец-то повезло с правителем! Новый государь, если слова манифеста отвечают его собственным помыслам, человек, как видно, имеющий дарования недюжинные. В сухих строках манифеста чувствуются воля и великодушие, сила и решимость. Этих качеств так не хватало Александру Павловичу… Может быть, теперь придут на русскую землю спокойствие и порядок?»

Генеральный консул отложил газеты в сторону и вскрыл конверт с дипломатической почтой. Ознакомившись с инструкциями, присланными от министра иностранных дел графа Нессельроде, поморщился: «Карл Васильевич словно непотопляемый фрегат! Вот ведь умудрился понравиться новому государю, не блистая никакими талантами: ни внешности, ни ума, ни твердого характера! При всем этом министр, безусловно, изворотлив и послушен, никогда не станет перечить государю. Наверно, это и играет Нессельроде на руку. При Александре он ловко сумел оклеветать графа Каподистрию и отправить его в отставку. Сделавшись единственным руководителем внешнеполитического ведомства, свел на нет всю балканскую дипломатию России, развязав руки ее тайному врагу Меттерниху. В отношениях с другими странами занимает позицию выжидательную, по принципу “как бы чего не вышло”, и это в то самое время, когда у государства Российского такое прочное положение, какого не бывало… И надо же, снова сей колченогий дипломат обласкан и находится на вершине власти…»

Размышляя о Нессельроде, Лангсдорф взял небольшой пакет с сургучными печатями. На пакете было выведено каллиграфическим почерком: «Главному правителю Американских колоний их высокоблагородию капитану второго ранга Чистякову в собственные руки». Чуть выше значилось: «Секретно. Передать с дипломатическою почтою». Но особенно заинтересовало Георга Ивановича, от кого следовало сие послание: «Третье отделение собственной его императорского величества канелярии. Город Санкт-Петербург, Гороховая улица…»

По посольским каналам Лангсдорф уже знал об учреждении новой тайной полиции, но впервые столкнулся с корреспонденцией, идущей из этого ведомства. Его распирало от любопытства. Дипломатическая карьера научила бывшего натуралиста, что дипломатия только тогда сильна, когда владеет чужими тайнами. Ради этого Георгу Ивановичу уже приходилось перлюстрировать письма, попадающие ему в руки.

Надо сказать, что в подобном безнравственном деле не было ничего необычного. Каждый второй российский почтмейстер, губернатор или секретарь делал это по собственной воле или по приказу высшего начальства, не говоря уже о полицейских чинах, для которых всегда найдется оправдание, что нарушение тайны переписки – служебная необходимость. При определенных навыках (как-то: разогревание сургуча над огнем, использование теплой мокрой тряпицы и врачебных инструментов) операция сия не оставляла на конверте никаких следов…

Георг Иванович с осторожностью опытного агента вскрыл конверт и прочел письмо. Читая, он постепенно менялся в лице. Письмо напрямую касалось его старого товарища Кирилла Тимофеевича Хлебникова, служащего Российско-Американской компании. Главному правителю сообщалось, что Хлебников связан с заговорщиками, и предлагалось взять его под арест со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив всяческую предосторожность, дабы он не имел времени уничтожить оные. Далее надлежало допросить Хлебникова на месте, а в случае подтверждения обвинений и выявления у него крамольных писем прислать как эти письма, так и его самого в Санкт-Петербург под надежным присмотром.

…Лангсдорф знал Кирилла Хлебникова уже два десятка лет. Они познакомились на Камчатке во время первого захода туда «Надежды», на которой Георг Иванович пребывал в качестве ученого натуралиста. Знакомство продолжилось и переросло в дружбу, когда через год Лангсдорф путешествовал по этой окраинной земле.

Пару раз Хлебников, в буквальном смысле слова, вытаскивал ученого друга с того света. Однажды в метель нарты, на которых ехал Лангсдорф, сорвались с утеса высотой в пять сажен. Собаки переломали себе шеи, а Лангсдорф сильно ушибся. Самостоятельно он не смог бы выбраться наверх и наверняка замерз бы, если бы Хлебников вовремя не заметил пропажу спутника. Несколько часов он искал Лангсдорфа и все же нашел.

Второй раз они чуть было заживо не сгорели в острожке, в котором заночевали. Один из казаков ночью уронил свечу на пол. Огонь стал быстро подбираться к бочонку с порохом. Хлебников проснулся первым и разбудил Лангсдорфа. Кто в чем был, они едва успели выскочить на мороз, как раздался взрыв и в избе вышибло все окна и двери и пробило дыру в крыше. Пришлось коротать ночь под открытым небом.

Были и другие приключения, которые навеки сплачивают людей. Были долгие разговоры, которые способствовали их сближению. По пути в Ситку в 1816 году Хлебников побывал у Лангсдорфа в Рио-де-Жанейро. О своих впечатлениях он писал ему из Новоархангельска: «Боже мой! Какая страна, эта Бразилия! Здесь небо, и земля, и воздух, и море – все для нас чуждо! На небе, усеянном звездами, не видно нашей Полярной звезды и Ориона. Взамен того блестит величественный Южный Крест и отличаются густой тенью облака Магелланово и Капское. Светящиеся червячки и бабочки, ползая и перелетая по кустам в сумраке вечера и в темноте ночи, пленяли своим блеском. Дневные бабочки и жуки многочисленны и очаровательной красоты; они и из меня, старика, делали чуть-чуть резвого ребенка, приохочивая за собой гоняться. В коллекции они бесподобны». Да, Хлебников в самом деле напоминал Лангсдорфу большого ребенка, этакого аксолотля. Георгу Ивановичу рассказывали, что в озерах Мексики есть такое земноводное, которое никогда не взрослеет, всю жизнь остается ребенком – личинкой. Ацтеки почитали аксолотля, как свое божество. По мнению Георга Ивановича, это не случайно. Способность сохранить в себе ребенка – высшее достижение человеческой эволюции. Дети лучше взрослых, чище и мудрее их. Они любят постигать новое, хорошо все запоминают. Это ли не пример для любого ученого? Хлебников, хоть и называет себя самоучкой, настоящий ученый. Его коллекциям, гербариям, заметкам по этнографии туземных племен, населяющих Аляску, по истории освоения русскими сего края может позавидовать любой столичный академик!