Книга Форт Росс. Призраки Фортуны - Дмитрий Полетаев

По крайней мере, так ему вначале показалось. Да и встречей в полном смысле этого слова это назвать было нельзя. К «ангелу» Алоизия доставили, причем в довольно грубой форме. Но он забыл о том в ту же секунду, как только увидел лицо этого божественного создания.

Надо отдать ему должное — даже в этот священный и полный мистического смысла момент Алоизий успел мысленно воздать благодарственную молитву своей матушке. Именно она настояла в свое время на том, чтобы он поступил на медицинский факультет университета. Сам Алоизий предпочитал естественные науки, не без основания полагая, что именно это позволит ему в будущем путешествовать по далеким морям, посещая неизведанные земли и страны. Однако решив, что медицина в какой-то мере есть тоже часть естественных наук, и уступив, таким образом, настояниям матушки, он записался на медицинский факультет. И как показали события этого дня, не просчитался. Ибо в поворотный в его судьбе вечер именно его медицинские познания оказались востребованными.

В тот день он возвращался к себе в альма-матер. Погостив у матушки около недели и поправив, насколько он мог, ее драгоценное здоровье, юный Алоизий, пользуясь единственно доступным ему средством передвижения, а именно — собственными ногами, бодро шагал по дороге. Подгоняемый легким морозцем, он не собирался останавливаться даже на ночлег. Во-первых, в целях экономии вечно ограниченных средств, а во-вторых — и это было основной причиной — Алоизий собирался завершить «Стансы к прекрасному лику» — поэму, или, лучше сказать, роман в стихах, над которым он тайно трудился вот уже целую неделю. А ведь ничто не может помочь лучше в сочинении стихов, чем размеренный шаг! Исходя из этих соображений, а также используя данную ему от природы выносливость, Алоизий со всей самоуверенностью молодости решил продолжать свой марш, чтобы уже к обеду следующего дня достичь предместий вольного города Вюрцбурга.

Пусть не удивляет вас тот факт, что студент-медик занимался стихотворчеством. В 1792 году умами германской молодежи, как и всей Европы, владел Поэт. И то воздействие, какое оказывал он тогда на юные умы своим сентиментальным романом,[25]невозможно ни представить, ни оценить! Одни молодые люди, узнавая в романе себя, кончали жизнь самоубийством. Другие отправлялись на поиски своих Шарлотт Буфф, которые могли бы стать предметом их платонической страсти и безответной любови. Что тоже, в свою очередь, позволило бы им свести счеты с жизнью. Это были очень тревожные времена для Европы! Вечно всем недовольная и протестующая молодежь вымирала тогда в огромных количествах. И этот сентиментальный роман был во многом тому причиной.

Неудивительно, что в некоторых «просвещенных» странах — там, где правительства все еще заботились о благополучии своих граждан, не очень доверяя им в том, что они смогут сами разобраться, что есть хорошо, а что плохо, — роман этот был даже запрещен как опаснейший для неустоявшихся молодых умов.

Но к счастью, не таков был наш герой и не так просто было сбить его с панталыку. Алоизий был более тверд в своем сердце, да и у Судьбы на него были совершенно иные планы. И хотя написание «Стансов» время от времени вызывало слезоточивые спазмы, а сердце сжималось от жалости к герою, прообразом которого, естественно, являлся сам Алоизий, кончать жизнь самоубийством он не собирался. Скорее всего, здесь брала верх его вторая сущность — природного натуралиста. Человека, безмерно любящего жизнь во всех ее проявлениях.

В тот момент, когда молодой человек принял решение не останавливаться на ночлег, а так и продолжать свой марш, из придорожных кустов на дорогу как ошпаренный вылетел заяц. Ничего особенного в самом этом факте, конечно, не было. За исключением того, что Алоизий вдруг вспомнил, что он ужасно голоден, а также, следуя своей природной сообразительности и наблюдательности, смекнул, что зайца, скорее всего, что-то спугнуло. Молодой человек остановился и решил углубиться в лес, чтобы выяснить причину столь несуразного поведения косого. Было еще достаточно светло, и Алоизий быстро обнаружил на замерзшей, слегка припорошенной снегом почве волчьи следы.

Это меняло дело. Шагать по ночной дороге, пусть и удобно освещенной полной луной, осознавая, что за тобой где-то в придорожных кустах крадется волк, а может, и целая стая, было, мягко говоря, неразумно. Поступать неразумно Алоизий не любил и поэтому, приготовив один из подаренных ему матушкой серебряных шиллингов и под радостное бурчание голодного желудка, он свернул в сторону постоялого двора, который, уютно расположившись в старинном замке, или, точнее, в том, что от него осталось, казалось, так и манил одинокого путника.

Именно так романтически настроенный юноша решил именовать про себя здоровенный каменный амбар, приросший к остаткам полуразрушенной крепостной стены, который предприимчивый новый хозяин переделал в постоялый двор. По странному стечению обстоятельств единственно уцелевшими и почти не тронутыми в изрядно потрепанном временем замке оказались ворота.

«По-видимому, в древние времена коварный враг предпочитал ломиться со своими требушетами и таранами сквозь крепостные стены», — заметил про себя склонный к логическим умозаключениям Алоизий.

Отдельную комнату он брать не стал, справедливо решив, что прекрасно выспится на лавке в общей обеденной зале, где источал такое благостное тепло огонь от очага, на котором кухарка с помощницами безостановочно что-то готовили постояльцам. Камин и горячая гороховая каша быстро сделали свое дело, и разомлевший Алоизий уже сонно жмурился на сполохи пламени под чугунным котлом, когда и случилось то событие, которое перевернуло всю его последующую жизнь.

* * *

Как и полагалось всякому знаменательному событию, явилось оно Алоизию в грохоте колесниц и блеске факелов! Огни откидывали на крепостные стены пляшущие тени от вдруг заполонивших двор всадников.

Конечно, уснувшая было деревенька тут же пришла в движение. Захлопали ставни, залаяли собаки. Слуги сорвались с места и кинулась принимать поводья и стремена спешивающихся путников в надежде заработать лишний пфенниг. Вскочил со своей лавки и Алоизий и вместе с немногочисленными обитателями обеденной залы бросился к замерзшим окнам.

То, что открылось его взору, заставило сильнее забиться сердце. Он замер, припав к заиндевевшему стеклу в предвкушении чего-то особенного, которое непременно должно было с ним случиться в эту волшебную ночь.

В центре внимания всего переполоха находилась большая дорожная карета. Пока здоровенные кавалергарды расчищали двор от чрезмерно любопытных постояльцев, четверо гвардейцев что-то бережно вынимали из кареты. Несомненно, это было, скорее, не «что-то», а «кто-то». Однако разглядеть получше предмет столь бережного обращения не было никакой возможности, сколько Алоизий ни дышал на замерзшее стекло. Но то, что это была особа благородная, можно было судить по тем дорогим мехам, в которых она утопала. Ну и еще по тому почтению окружающих, которое она вызывала. Да и карета, обитая черным бархатом с серебряной оторочкой, запряженная в шестерку здоровенных меринов, украшенных плюмажами из белых страусовых перьев, выглядела внушительно. На ее дверце красовался прошитый серебряной вязью замысловатый герб.