Книга Десятый самозванец - Евгений Шалашов

О Выговском бабка Одарка рассказывала совсем уж интересные вещи. Ну, например, что еще недавно он служил в королевском войске. В прошлом году, в битве при Желтых Водах был взят в плен татарами — союзниками Хмельницкого, а потом выкуплен самим гетманом. И мало того, что гетман приблизил его к себе, но еще и назначил генеральным писарем, который, как ни крути, являлся вторым лицом после батьки.

…Сегодня бабка вернулась с ярмарки с новостью: «Батька Богдан выступает в поход!»

— А куда гетман-то пойдет? — заинтересовался Тимоха.

— Да кто его знает? — пожала плечами бабка. — Говорят, прямо на Варшаву, круля Казимирку в плен брать… Не знаю. Может — правда, может — брешут.

— А что, пан Конюшевский, — спросил Тимофей у друга. — Может и нам с тобой на войну сходить?

— Да ты что?! — ужаснулся «пан Конюшевский». — Чего мы на войне-то не видели? Грязь, вонь, да вечно горилки не хватает… А коли убьют?

— Убьют, как Бог свят, убьют! — поддакнула бабка и нарочито громко всхлипнула, истово крестясь на икону. — Там и без вас есть кому воевать… А у вас, хлопцы, и коней-то порядочных нет… У Богдана-то казаки добрые, не вам чета… Без коней будете не казаки, а пластуны. А пластуну — ему ружжо положено. А что за пластун да без ружжа?

— А ты, бабка, так говоришь, будто в казаках разбираешься… — засмеялся Тимофей.

— Э, милай, — усмехнулась бабка в беззубой улыбке. — Посмотрел бы ты на меня лет так сорок назад. Я тогда и в казаках, и в есаулах, и в гетманах разбиралась.

— Жалко, что ты не на сорок лет моложе, — искренне сказал Тимоха, пытаясь представить бабку если не девкой, так хотя бы молодухой. Но не получилось. Казалось, что всю жизнь она такой и была…

— А чего, свербит? — спросила бабка, беззастенчиво указывая на передок акундиновских штанов. Тот совершенно бездумно ухватился за гульфик, а старуха засмеялась: — Ты бы, милай, шаровары бы, что ли, козацкие одел. Все не так заметно бы было, как в твоих штанах-то кургузых. А то я уж ведь решила, что ты на меня, старую, запал… Ежели что, то я не против…

Тимофея перекосило от такого намека. А Костка, зараза, принялся ржать, как пьяная лошадь. Как пьяная — потому что помимо пампушек и вареников бабка Одарка варила еще и вудку, от которой почему-то не было похмелья.

— Ладно, — смилостивилась вдруг бабка. — Есть тут у меня соседка вдовая. Жидовочка, правда, но баба хорошая. Прятала я ее как-то вместе с детьми, когда казаки жидов били. Приведу…

— Бесплатно? — поинтересовался Тимофей.

— Ну, как же, — хмыкнула бабка. — Будет она тебе бесплатно ноги раздвигать. Я ж говорю, — как недоумку, пояснила старуха, — вдовая она. Чоловика ейного, Менделя-шорника, казаки пьяные взяли да на воротах повесили. Потом, когда протрезвели, жалели его сильно — хорошие седла делал. Хотели тогда и бабу вместе с детишками подвесить, да они убежать успели. Ну а каково им без хозяина-то? Детишек-то жинке поить-кормить надо! Иной раз, конечно, работа какая бывает… Шаровары козацкие, турецкие перешивает да жупаны галуном обшивает. Но это для тех баб, кто иголку с ниткой в руках держать не умеют или ленятся. А другая какая у нас тут работа для жинки? В шинок ее не возьмут, потому как — жидовка, сразу бы ее до смерти и снасильничали. А по дому да по полю все сами делают. Христа ради просить? Так ей могут и не подать. Я уж ей, дуре малохольной, и так и эдак разъясняла, что за-ради детей можно и передком поработать… Вроде бы согласная она, да все стесняется, дура. Может, уломаешь ты ее, так все ей денежка будет. С постояльцами своими, кто почище да поприличнее, сводить буду.

— Отведешь? — загорелся Тимоха, нащупывая кошель с деньгами и размышляя, сколько платить-то жидовке? Может, медные газетты итальянские ей отдать? Их еще оставалось с половину кошелька, а девать-то некуда…

— Сюда приведу. Дети там у нее, и места маловато…

— Веди! — радостно сказал Акундинов, а сам подумал: «Ишь, сводня старая. Небось, еще и денежку поимеешь!» Потом подумал еще немного и понял, что это правильно — чего ж старуха должна зазря ноги-то топтать?

…Вечером, когда Конюхов уже спал, выдыхая из себя запахи бабкиной вудки, Одарка привела жидовочку. На первый взгляд, такую же страшную, как и сама хозяйка. Когда Акундинов узрел сгорбленную фигуру, закутанную в драное тряпье, то испугался. А как поглядел на рожу…

— Бабуля! — в сердцах завопил Тимофей. — Ты мне кого привела? Это с какой богадельни ты мне старую клячу притащила? А ну, уводи обратно!

— Сейчас увидишь… — спокойно пообещала старуха и, принимаясь раскутывать гостью, пояснила: — По улицам вела, чтобы не приставал кто…

Вот снят один слой тряпок, другой… Когда же женщина разогнулась и смыла в рукомойнике сажу, перед Акундиновым предстала молодая и довольно красивая баба. Ну, носик слишком острый да волосы курчавые. А коли бы задница была потолще да титьки побольше, то могла бы за итальянку сойти…

— Ну, вы уж тут сами теперь, — сказала бабка, глянув на пьяного Конюхова. — Этот-то писарчук твой спать будет без задних ног, а я мешать не буду — пошла… Совет вам, — хихикнула старуха, — да любовь.

— Подожди-ка, бабуля, — остановил ее Тимофей, рассмотрев в глазах приведенной бабы голодный блеск. — У тебя там поесть ничего не осталось? Творожок там, пампушки. Отдельно заплачу! А лучше бы сала кусочек…

— Сала! — хмыкнула бабка, и Акундинов вспомнил, что жиды, как и турки, сало не едят. Хотя, как полагал он, если жрать очень сильно захочешь, то и крысу съешь… Бабка, однако, все сообразила правильно и скоро притащила курочку, десяток вареных яиц и несколько ломтей хлеба. Умная бабуля прихватила еще и небольшую бутылку с вудкой. Оставив все добро на столе, Одарка ушла.

— Ну, садись, красивая, — предложил Тимофей, разглядывая гостью. — Тебя как звать-то?

— Генькой, — ответила женщина, робко садясь за стол и разглядывая еду.

— А меня — Иоанном Васильичем, а можно — просто Иваном, — представился Акундинов, наливая вудку в маленькие оловянные чарки. — Ну, за знакомство! — сказал он, чокаясь с женщиной и выпивая.

Генька же держала свою чарку в руках и, как зачарованная, смотрела на еду.

— Ты не боись, красавица, — подмигнул ей Тимоха, пододвигая курицу. — Давай-ка, крылышко себе отломи, ножку. Наворачивай за обе щечки да не стесняйся…

— А можно, — тихонько спросила женщина, поднимая на него свои огромные черные глаза, — я детям немного возьму?

— Детям? — переспросил Тимофей, наливая себе еще чарку. — Давай-ка мы, Генечка, так с тобой сделаем…

Акундинов отломил от курицы ножку и оба крылышка, выбрал пару яиц и ломоть хлеба, отложил их в сторону, а все остальное отгреб к бабе:

— Это вот ты прямо сейчас соберешь да завернешь. Когда уходить будешь, то с собой и возьмешь. А это, — показал он на остатки, — нам на закуску пойдет…

Генька, не веря в такую удачу, схватила еду и принялась заворачивать ее в какую-то тряпку, потом — в другую. Тимофей же стал обшелушивать яичко. Потом, обмакнув его в соль, сказал: