Книга Розы на руинах - Вирджиния Клео Эндрюс

– Какая разница? – раздраженно прорычал он. – Делай, как я сказал. Следуй Божьей воле: Бог не хочет, чтобы в нем сомневались. Надо, чтобы твой брат и отец ничего не знали о том, куда исчезла мама. Притворись, что ничего не понимаешь. Тебе удастся.

Что он имел в виду под этим «удастся»? Насмехается он надо мной, что ли?

Я сдвинул брови и, как мог, напустил на себя строгость, подражая Малькольму:

– Послушай, Джон Эймос. День, когда тебе удастся выкинуть со мною шутку, наступит, когда рак на горе свистнет. Не думай, что я и вправду тупой. Я отыграюсь… я всегда побеждаю, мертвый или живой.

На самом деле я был в полной растерянности. Никогда еще при своих мозгах я так не ощущал полное отсутствие мыслей. Я все глядел украдкой на двух женщин, распростертых на полу. Я любил их. Значит, Бог так решил. Он дает мне двух матерей, которые навсегда будут только моими… и я не буду больше одинок.

* * *

– Держи рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, – сказал я Синди, когда мы оказались дома. – Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?

Ее личико было грязным от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыда и ненависти.

Где мама?

Мне надо было высказать ей все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет мадам.

– Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизнь моих родителей, но также мою и Барта.

Она побледнела и сразу как-то постарела.

– Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.

– Я раньше любил вас.

– Любил?..

– Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет – самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думаю.

Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож в сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.

– Джори, пожалуйста, – выдохнула она, – не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, значит не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их – и потеряла.

Я не в силах был ничего сказать, так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.

Меня окликнула Мелоди:

– Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.

Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители, оказывается, не муж с женой. Да и как они могли быть в браке? Какой священник или судья поженил бы брата с сестрой?

Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я долго сидел, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал несколько раз, что хочу, чтобы сделать приятное человеку, которого считал отцом. Какая злая шутка судьбы. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.

Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.

* * *

Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом не обмолвилась о недавнем разговоре.

– У меня подарок для твоей матери, – сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. – Для Кэтрин, – добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. – Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжила: – Это конфеты «Леди Годива». Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Золта. Она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем получают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Поскольку она больше не будет танцевать, ей можно осуществить свое заветное желание.

Это было любимое выражение Барта.

– У мамы страшная простуда, – сказал я так же некстати, как и она. – Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. – Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. – А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама – чудесный человек. Ни разу не обмолвилась о каких-либо недоразумениях между вами.

Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.

– Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Клевер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.

– Ха! – фыркнула она, опять становясь самой собой. – Жизнь всегда такова. Двадцать минут несчастья в ней приходится всего на пару секунд счастья. Поэтому будь всегда благодарен судьбе за эти краткие мгновения и цени их, цени любое счастье, какое можешь поймать, неважно, какой ценой.

Я фальшиво улыбнулся. Внутренне я был страшно расстроен. Ее циничные слова только добавили горечи.

– И такова вся жизнь? – спросил я.

– Джори, – сказала она, приблизив ко мне свое старое морщинистое лицо, – подумай сам: если бы не было облаков, замечали бы мы солнечный свет?