Книга Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

Весной 1941 года Сараево захлестнула волна всеобщего безумия…

Толпа грабила еврейские и сербские лавки. Люди сгибались и падали под тяжким грузом нахватанного добра.

Словно насекомые, ползали они по крыше еврейской синагоги, отрывая от купола куски медных листов.

Они жгли флаги королевства и вывешивали новые, в красно-белую клетку. Восклицали здравицы в честь новоявленной Независимой Державы Хорватской и новых властей.

Как и все прочие сербы, мы должны были сдать радиоприемник марки «telefunken» и пишущую машинку системы «adler». Граммофон нам оставили, но мы больше не слушали музыку.

Время от времени появлялся тот русский, что усыновил меня. Он регулярно приносил шоколад и игрушки. Часто на нем была форма немецкого офицера. Он сажал меня на колени и, печально глядя, все время повторял: «Малое дитя, малое дитя…»

Однажды он вывел меня на прогулку. Мы столкнулись с большой группой людей, которые размахивали флагами и что-то кричали. Я, припомнив дядю Николу в фиакре, тоже крикнул во все горло: «Да здравствует король!», и все они в бешенстве повернулись в мою сторону. Русский затащил меня в ближайшую подворотню и сказал, чтобы я прекратил кричать что бы то ни было.

В непрекращающемся шепоте плюшевой коробки театра давали «Синюю птицу» Метерлинка. Это было первое театральное представление в моей жизни.

Зимой 1943 года я заболел брюшным тифом, который тогда был смертельной болезнью. Меня лечил доктор Алкал ай, наш семейный врач, единственный случайно сохранившийся еврей. Тетка, уверенная в том, что я умру, жгла свечку над моей головой. Я выкарабкался. Тиф в Сараево принесли с собой мусульманские беженцы – мухаджеры.

По воскресеньям мы ходили на кладбище ухаживать за цветами на семейной могиле. Я играл среди крестов и ангелов с поломанными бетонными крыльями, спускаясь в пустые, разграбленные склепы, наполненные зловещим эхом, пока тетка поливала растения.

На одном из крестов я по слогам сложил имя моей мамы:

БОЯНА КАПОР

Перед Олимпийскими играми в Сараево это кладбище перенесли в другое место. Теперь она покоится вместе с жертвами фашизма в братской могиле, которую я никогда не видел, потому что четверть века не приезжал в родной город. Задолго до нынешней войны он лишил меня права навещать своих покойников. Но это уже не имеет никакого значения.

Могила моей матери теперь в этой книге.

И вот в смертоносном и всеразрушающем вихре истории, сотрясающем фундаменты города Сараево с такой силой, что в гостиной звонко дрожат хрустальные люстры, моя старая тетка пытается любой ценой поддерживать внутренний порядок, как будто снаружи не происходит ничего необычного. Каждый день она старательно чистит оставшиеся ковры, те, которые мы еще не выменяли на еду, а я распутываю их свалявшуюся бахрому, пока мастика, которой только что был натерт паркет, не набивается мне под ногти; мельхиоровая ступка с пестиком и безмен на горке светятся тусклым блеском, совсем как в счастливые времена, белый кухонный кафель сверкает чистотой, завтрак, обед и ужин сервируются в давно и точно определенное время, даже если к обеду подают всего лишь по горсточке вареной кукурузы, зато сервируют ее так, будто предстоит довоенный воскресный обед. Эта маленькая состарившаяся женщина с толстым телом на коротких столбиках ног с запущенными венами и в туфлях на стоптанных низких каблуках поддержание порядка в маленьком гнездышке противопоставляет всеобщему хаосу, который одного за другим уносит ее ближних, уничтожает город, в котором она выросла, и гигантскими клещами вырывает, словно зубы, целые дома, дворцы и устоявшиеся привычки. И когда в грохоте эскадрилий, свисте бомб и взрывах исчезают еще вчера казавшиеся вечными соседние дома, она первым делом, вернувшись из укрытия, убирает рухнувшую с потолка на обеденный стол и картины штукатурку, как будто это привычная воскресная уборка.

Посреди Главной улицы дом номер 26, оказавшийся меж двух образов существования, являл собою в миниатюре последний оплот европейской цивилизации, и главным поприщем этого столкновения была кухня, чугунный под огромной кирпичной плиты с никелированными поручнями и рядами начищенной посуды над ней. Ближайший крытый рынок, построенный при Австро-Венгрии, называется «Маркале» (Markthalle), зелень для супа – «гринцайг» (Grünzeuge), а овощная приправа зовется «чутпайз» (Zuspeise), лапша – «мелшпайз» (Mehlspeise), суповая заправка – «айнпрен» (Einprensuppe). Здесь был и пирог к чаю под названием «милиброд» (Milchbrot), а в самых торжественных случаях подавался «сахер-торт» по рецепту недостижимого венского отеля «Сахер». Воскресный обед обычно состоял из вареной говядины «ринфлайш» (Rindfleisch) с хреном и томатным соусом, жареной картошки, зеленого салата, и в конце (в сезон) на стол водружались настоящие чешские кнедлики со сливами в темной закопченной посудине. Типичный европейский обед в трехстах метрах от многочисленных закусочных, на открытых прилавках которых дымились ленивая и в виноградных листьях долма, капустные голубцы с птицей и без, бамия, овечьи потроха и головы, кебабы и десятки самых разных пирожков и пит, начиная с картофельной начинки, сырной, капустной и тыквенной и кончая «питой просто так», без ничего, из слоеного теста – все эти экзотические блюда распространяли невидимую пелену чувственных восточных вкусов и запахов. Из ближайших домов доносилась вонь масла и жира, на которых готовятся турецкие блюда. В тупике – «чикме» – рядом с номером 26 сталкивались запахи Европы и Ориента – бурдюков и тортов, жира и сала, хлеба и лепешек «сомун».

Ни моя тетка, ни, конечно, я ведать не ведали, что упорная битва двух образов жизни, не стихающая здесь, совсем рядом с нами, есть всего лишь продолжение страшной многовековой вражды двух цивилизаций – христианской и исламской, которая началась задолго до нас и в которой мы вынуждены были принять участие помимо собственной воли, только по причине того, что судьба определила нам родиться в этом городе. Наш стиль жизни, который мягко направляло православие, начался после Берлинского конгресса, когда Австро-Венгрия, договорившись с прочими великими державами, в 1878 году оккупировала Боснию и Герцеговину, намереваясь – на словах, по крайней мере – навести там порядок, а также когда в крови было потоплено сопротивление боснийских турок, в котором решающую роль играли сараевские мусульмане под предводительством Хаджи Лоя.

Два французских путешественника (Chopin и Ubicini) в 1856 году записали, что «город этот слывет очагом фанатизма, а также центром боснийской аристократии, и его следует посетить ради того, чтобы познакомиться с настоящими турками и вырождающейся аристократией из славянских ренегатов…». Эта империя старалась европеизировать Сараево, канализировать и упрятать в белое каменное русло мелкую речку, которая время от времени сходила с ума и сметала все на своем пути, в том числе и тех, кто с детских лет пил ее воду; она старалась возводить мосты из камня и тумана, музеи, даже помпезный театр, в котором странствующие музыканты со всех концов монархии ухитрялись кое-как исполнять оперетты Франца Легара и Зуппе. И как бы она не стремилась по-своему сделать более пристойным лабиринт переулков и улочек, пять столетий особой жизни стойко и по-левантийски лукаво сопротивлялись, и если на эту борьбу глянуть сейчас, сто двадцать лет спустя, станет совершенно очевидно, что европейская культура здесь была всего лишь неудачной декорацией, которую в конце двадцатого века обрушил затаенный дух ислама, долго и терпеливо дожидавшийся мести.