Книга Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

Но самым странным было то, что в «Башне» регулярно обедали видные представители сараевской интеллигенции, среди которых чаще всего преобладали знаменитые писатели, не находивших ничего необычного в обедах посреди кафкианской исправительной колонии.

Короче говоря, не случайно, что именно город Сараево, а не какой-нибудь другой, придумал «Башню», невиданный сплав каземата и гастрономического рая, непревзойденное место для наслаждений – идеальную картину мира, который и сам есть всеобщая каторга, управляемая всемогущей и всевидящей Дирекцией. Здешние посетители – всего лишь временные счастливчики, которые являются таковыми, пока ведут себя прилично и лояльно по отношению к властям. Как только их поведение выходит за рамки, они сразу меняются местами с заключенными. Во всем этом жители несчастного города не находили ничего странного, потому как были уверены в стабильности своего весьма удобного, особого положения.

Признаюсь, я тоже грешен. И я однажды побывал в «Башне» на обеде, но если бы этого не случилось, вы бы не прочитали эти строки. Несмотря на то, что гордыня считается одним из самых тяжких грехов, суетность, несмотря ни на что, заставляет писателя заглядывать в самые порочные и неприглядные места, и при этом он полагает себя свидетелем, которому все заранее прощается. Тогда я последний раз был в родном городе, и после долгой прогулки под раскидистыми кронами платанов, по тропе, что ведет к Источнику Боснии, затащила меня в «Башню» моя старая, так и не осуществленная любовь. Некогда хрупкая, бледная девушка с огромными сверкающими глазами цвета диких каштанов, той осенью уже отяжелевшая зрелая женщина – и лишь в глазах сохранялся еще блеск нежных лет, – предложила пообедать в местечке, где «великолепно готовят», чтобы там продолжить разговор о старых добрых временах. Так мы оказались в затаившемся пекле, тлевшем без дыма и ощутимого жара, а она, в остальном натура весьма утонченная и склонная к художественной литературе, совершенно не замечала этого, удивляясь полному отсутсвию у меня аппетита. Наверное, впервые в жизни я ощутил в «Башне» сущность бесчестия города, который сумел усыпить нежную и тонкую душу моей приятельницы. Сущность этого зла, помимо прочего, состоит в невероятной способности унизить и замарать все, чего коснется, все, что хоть чем-то отличается от его ценностей. Превратить профессора в кухонного мальчишку, чистящего картошку, заставить скрипача менять пепельницы своим позавчерашним слушателям из концертного зала, а собственника некогда приличного ресторана вернуть к началам и заставить прислуживать клиентам, которые еще вчера почитали за великую честь, если он спрашивал, довольны ли они ужином, – это мог сделать только Сараево, и никакой другой город. Я видел на последней войне генералов (перескочивших сразу через несколько званий), которые волокли за собой изголодавшихся преподавателей литературы, строчивших для них мемуары за жалкую койку и миску еды. «Нечего тебе думать, – полупьяно заявил один из них своему Эккерману, когда тот попытался что-то сказать. – Твое дело молчать и записывать все, что я ни скажу!» Мимо тех, кто время от времени, по той или иной причине восставал против такого порядка вещей и кого наказывали за это тем или иным способом, жители Сараево проходили молча, убеждая себя и ближних в том, что те, наверное, заслужили кару. Привычным оправданием перед собственной совестью стали слова:

– И оно ему надо было? Жил себе спокойно…

И постоянные посетители «Башни» успокаивали себя тем, что обслуживавшие их заключенные, у которых сараевское бесчестие отняло даже право на достойное каторжное страдание, всего-навсего лишь мелкие нарушители закона, фигуры с почти опереточными, комическими судьбами. Но наслоение многолетнего унижения, мучений и несчастья в этом, а также в других бесчисленных местах вызвало всеобщий взрыв мрака, уничтоживший и разорвавший на мелкие кусочки многолетнюю, так упрямо и умело создаваемую ложь. И не случайно, что «Башне» довелось стать символом. Словно в библейские времена, на нее обрушился огненный столб, разоривший некогда Содом и Гоморру, и сжег без остатка вчерашний мир именно в этом срамном и грешном месте.

Оказавшаяся непосредственно на демаркационной линии «Башня» стала чем-то вроде границы, разделяющей воюющие народы. Равнодушные картографы провели линию после подписания Дейтонского соглашения, и она, словно в абсурдном сне, прошла точно через это здание, отделив ресторан от кухни. Возникла проблема: как подавать гостям блюда из свинины, настрого запрещенной Кораном, если кухня находится на земле, принадлежащей исламу? В Сараево, кстати, осталась одна, единственная мясная лавка, где продают свинину, и в ней обслуживают исключительно хорватов. Конечно же, вовсе не специально демаркационная линия в этом случае отнесена на пристойное расстояние в глубину мусульманской территории.

Между тем во время войны, да и теперь, когда подписан какой-никакой мир, «Башня» продолжает функционировать как тюрьма. И не только: в «Башне» продолжает работать тот самый ресторан, в котором гостей обслуживают бывшие заключенные, поскольку им некуда деться. Некоторые из них по отбытии срока добровольно остались официантами и поварами, совсем как сараевские сумасшедшие, после долгих скитаний по разоренному городу вернувшиеся в палаты Ягомировой лечебницы, брошенной врачами и охранниками. В психушке все-таки меньше безумия, чем на свободе. Зловещий дух Сараево, выпущенный из разбитой бутылки, пересилил и побежденных, и победителей.

Господи, помилуй прежде других несчастных сараевских старушек, которые покинули нас в числе первых – тех, что жались к стенам и каждому уступали дорогу, тех, что пережили близких и неслышно шагали, словно извиняясь за то, что все еще существуют; тех смиренных старых женщин, что после закрытия рынков собирали с прилавков остатки, до того как уборщики смоют их в канализацию струями воды из шлангов; с вечными переметными сумами в руках (в Сараево их зовут торбами) – пустые сумы несчастья, в которые надо собрать все, что ни встретится по пути: позавчерашние газеты, щепки для плиты, куски черствого хлеба. Родившись в Первую мировую войну, они созрели к началу Второй и закончили жизнь в этой; пережили три войны, так и не поняв, ради чего они велись; не храня в сердце ненависти, просто старались хоть как-то поддержать слабенький огонек жизни. Их пепел развеяли ветры истории. Господи, помилуй их вместо меня, грешного! Кто знает, сколько их перемерло за четыре года войны, сжимавших в худых пальцах бутылочки из-под лекарств, которых больше нигде не было, сколько перемерзло холодными и безнадежными сараевскими февральскими вечерами, в которые кажется, что лета вовсе не было и больше никогда не будет.

Их находили заледеневшими и засохшими, совсем как погибших птиц, что случайно залетели в чужую комнату и не смогли из нее выбраться. Кто знает, сколько их зарыли в землю под посвист снайперских пуль и треск лопающихся от мороза стволов вместо молитвы. Сегодня ночью в Хиландаре я молюсь за их нежные души, какой бы веры они не были, потому как Бог – един.

70. 1. На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек. 2. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; приклони ухо Твое ко мне и спаси меня… 9. Не отвергни меня во время старости; когда будет оскудевать сила моя, не оставь меня.