Книга Иван, Кощеев сын - Константин Арбенин

— Эх, сюда бы пару вилок да нож! — кричит Горшеня. — Мы бы с ними быстро расправились!

А тут прямо перед плотом всплывает целый варёный айсберг — с зубами, со щупальцами, с глазами-вёдрами. Стала эта гора глотку отворять, а она у неё размером с городские ворота, — и плот прямиком в неё затягивается.

— Погибаем, что ли, дружище? — спрашивает Иван.

— Похоже на то, Ваня, — отвечает Горшеня, а сам сидор из-за спины достаёт: чем бы, думает, ещё воспользоваться, последнюю удачу попытать. — Однако, Ваня, прен-цен-дент создаём: чтобы один борщ двух мужиков съел — о таком я ещё не слыхивал, это какой-то порционный нонсенс!

А Ивану не до шуток, он супостатов голыми руками припечатывает — весь в борще, в макаронах каких-то, в капустных листах. Разошёлся — не остановить, но только вот чувствует, что не каменеют его кулаки, загривок кольчугой не вздыбливается. Да и не зол он вовсе — на кого в данной ситуации злиться, на стряпню, что ли, эту бракованную?! А осьминожья гора всё ближе к своей пасти плот подтягивает, так и норовит засосать свой кусок человечины с укропом.

— Есть вариант! — кричит Горшеня. — Сдерживай оборону, Ваня, а я сейчас… — Оторвал от плота пару укропных веточек, измельчил в пальцах, Ивану в уши запихивает. — Затыкай, Ваня, уши, сейчас я эту дичь глушить буду!

Кипит озеро, бурлит жидкость вокруг плота, блестят жировые пятна на неспокойной поверхности. Горшеня и себе тоже уши укропом забил, раскрыл заветную книгу «Пролегомены», ноги для пущего равновесия расставил шире плеч и начал ту книгу читать — громко и с выражением. Иван же упёрся руками айсбергу в дёсны — и держится, стопорит тому процесс засасывания пищи. Плот уже в щербину между нижними зубами заплыл, чудовищный язык уже Ивановой груди касается — скребёт его, шершавит, но Иван упирается изо всех сил — изо всех человеческих своих сил, потому что других у него и не осталось. И когда уже совсем, казалось, силы эти изменили ему, когда дрогнули руки и подогнулись колени, вдруг будто кто-то ему подмог маленько — поддержал в этот самый опасный момент, ухватил под локти и подсобил. Оглянулся Иван, посмотрел на Горшеню: а тот на другом краю плота — читает, только уже сидя, и глаза у него не на шутку слипаются. Иван дух перевёл, упёрся в пасть сызнова, позу на более удобную сменил да ещё и умудрился Горшеню пяткой лягнуть. Тот спохватился, перелистнул страницу.

А чудища, которые поменьше, тем временем и вправду засыпать стали — видать, и на них кошачья учёность дремоту нагнала. Стали они на дно убулькивать.

— Ага! — кряхтит Иван, — Допрыгались, фрикадельки! — и опять Горшеню ногой тревожит.

Вот уже все осьминоги пропали в свекольной пучине, только тот зубастый айсберг всё торчит торчком, никак заснуть не может. Глаза у него уже поволокой покрылись, рот в зевке Иван еле удерживает, а чудовище всё борется со сном, всё щупальцами вокруг себя бурлит. На пятой странице всё же не выдержала гора — закрыла сначала глаза, потом пасть захлопнула и медленно стала в борщевую пучину уходить. И вот уже только жирное пятно на поверхности осталось.

Иван так и рухнул на колени, хотел тут же и лечь, только смотрит: Горшеня уже, оказывается, его опередил: прилёг на укропные стебли и храпит носом в книгу. Ваня тогда себя пересилил, вынул затычки из ушей, растеребил Горшеню.

— Давай, — говорит, — брат Горшенюшка, хоть руками, что ли, грести — до бережка самая малость осталась! Уснём в открытом борще — погибнем! — и принялся месить горяченную гущу своими ладонями — к берегу подгребать.

Горшеня в себя пришёл на мгновение, потянул руку, чтобы тоже гребок сделать, да и упёрся пальцами во что-то твёрдое.

— Кажись, земля, Ваня! — хрипит он пересохшим от сна ртом. — Земля, Иван!

— Знамо, земля, — отвечает Иван обессиленно. — Приплыли, брат. Спасибо Коту Учёному!

Выползли на твердь. Иван рухнул, руки свои ошпаренные в землю укапывать стал, чтобы не ныли, да на том и утерял сознание. Горшеня из ушей укропное пюре выцарапал и тоже возле Ивана брякнулся на спину. И так крепко их борщ умотал, что даже на храп сил не осталось.

39. Царь-жаба

Иван открыл глаза и ничего не видит — темно перед ним. Чувствует только, что лежит на мягком, а руки прямо по локоть в то мягкое втиснуты. Понюхал землю — да это же хлеб! Вынул руки, ковырнул пальцем, попробовал на зубок — так и есть.

— Горшеня, проснись, брат, — толкает Иван друга в спину. — Хлебца хочешь свеженького?

А Горшеня лежит пластом, руки раскинул компасом, в одной у него сидор зажат, в другой — фолиант чудесный. В волосах у Горшени капустные обрезки, а сам он весь багрового свекольного цвета. Перевернулся с боку на спину, продрал глаза.

— Кто это? — спрашивает.

А Иван в ту сторону и не смотрел, куда Горшеня-то глядит. А как только голову повернул, так у него кусок хлеба в горле скобой встал. Увидел он, что прямо над ними высится огромная жаба — ростом приблизительно с одноэтажную усадебку; рот у неё до ушей, самих ушей нет, а зоб тихо колышется, как простыня на бельевой верёвке.

— Вот она, наша царственная анфибия! — говорит Горшеня вполголоса после большой ознакомительной паузы.

Переглянулись молча, со знанием дела. Иван опять на жабу взгляд перевёл.

— Ишь ты, откормилась на бесплатных-то харчах, даже пошевелиться не может, — и как бы исподтишка грозится: — Ты габариты-то свои пригаси, чего уставилась!

— Это ты зря, Иван, анфибию обижаешь, — стыдит его Горшеня вслух. — Очень она даже красивая. Смотри, какие глаза у неё умные — как у лошади.

Встал он, а за ним и Иван с земли поднялся, руки свои обваренные болезненно почёсывает. Поклонились хозяйке. Горшеня говорит:

— Здравствуй, государыня жаба. Не обижайся на друга моего, молод он ещё, в женском вопросе не искушён. Знаешь, чего этих молодых интересует: шея, талия, рёбрышки всякие — один куриный смех, ей-богу, — говорит, а сам вокруг жабы прохаживается эдаким грачом. — А с другой стороны, государыня, в его словах изрядная доля правды рассыпана, есть в них, так сказать, рационализаторское зерно. В том смысле, что без шевеления тоже жить нельзя. Тебе, государыня, позволительно, конечно, сидеть и ничего не делать, но только здоровью твоему полезнее иногда подвигаться, повертеть, так сказать, телесами. А то, я смотрю, белки-то у тебя нездорового желтоватого оттенку и из живота чуть ли не заводские гудки доносятся. Это всё от сидячего образа жизни, государыня Жаба.

Хозяюшка воздуху в щёки набрала да как вздохнёт шумно:

— Кво-о-ох…

Горшеня удовлетворённо кивнул, Ивану подмигивает.

— Ну вот, пошёл диалог, — и опять жабе: — А мы, государыня, к тебе по делу пришли.

— Ты извини, — продолжает Горшеня, — мы тут побузили немного, с твоей борщевой братией схлестнулись, с вермишелью всяческой, ещё с какими-то лепными полуфабрикатами… Какие-то они у тебя агрессивные, право слово, еле ноги унесли.